Анатолий Ахутин - История принципов физического эксперимента от античности до XVII века

Оглянемся теперь назад и попытаемся резюмировать пройденный путь.

То, что первоначально представлялось как победа наблюдения и чистого факта, было лишь частным свидетельством победы нового способа теоретизировать. В своей борьбе с авторитетом факты должны были привлечь такие мощные теоретические силы, что о непосредственном «свидетельствовании» не могло быть и речи. В этой полемике с достаточной полнотой обнаружилась экспериментальная природа новой физики, которая в полную меру раскрывается в области земной физики, где уже перипатетикам приходится отстаивать очевидность фактического наблюдения против фантазий теоретизирующей мысли.

На протяжении Второго дня, посвященного, главным образом, доказательству суточного вращения Земли, проводится невероятное множество опытов. По существу, кроме особых опытов, приводимых Симпличио в опровержение вращения, и дополнительных опытов, которые предлагает сам Сальвиати, в процессе их обсуждения в дело втягивается почти неограниченное число явлений, и любое кинематическое событие на Земле может быть рассмотрено в качестве опыта решающего за или против вращевия Земли. Однако следует обратить внимание на то, что результат всех этих опытов чисто отрицательный. Они призваны не к тому, чтобы доказать вращение Земли. Сагредо и Сальвиати проводят их анализ, с тем чтобы доказать, что они не являются опытами, свидетельствующими против вращения Земли. Работа, проведенная за этот огромный день, состоит всего лишь в нейтрализации доказательной силы опытов, приводимых перипатетиками. Более того, сам предмет, который стремятся «показать» коперниканцы,— суточное вращение Земли — таков, что он в принципе не может быть показан, ибо это движение «как бы не существует, оно оказывается невоспринимаемым, неощутимым, ничем себя не проявляющим...» (I, 270). «...Я теперь чувствую себя удовлетворенным,— говорит Сагредо,— и совершенно убежден в отсутствии всякой ценности всех опытов, приводимых для доказательства большей вероятности отсутствия, чем существования обращения Земли» (I, 287).

И тем не менее, работа была проведена не напрасно. К концу Второго дня (см. также: I, 253 и 371) собеседники не просто вернулись к нулевой неопределенной точке. Нечто изменилось необратимо. Если суточное движение Земли, как и оба других ее движения, нельзя наблюдать, то его теперь можно мыслить. Позитивным результатом Второго дня является то, что суточное движение стало мыслимым. Сагредо заключает первую половину Дня словами: «Я, со своей стороны полностью удовлетворен и прекрасно понимаю, что всякий, кто запечатлел в своем воображении (Курсив наш.— А. А.) эту причастность суточному движению всех земных вещей, которым оно по природе присуще, точно так же, как в старом представлении предполагалось, что им присущ покой в отношении центра, тот без всякого труда распознает ошибочность и двусмысленность доводов, казавшихся ранее убедительными» (I, 282).

Таков и есть плод реальных и воображаемых опытов Галилея, — они научили воображать невообразимое и мыслить немыслимое.

Теперь нашей темой будет опыт как преобразователь воображения и мышления. Лишь после этого мы сможем точнее выяснить природу как теоретического мышления новой физики, так и ее позитивно-конструктивного экспериментирования.

Эксперимент и мышление

А. Сократовская миссия эксперимента

Выдвигая на первый план роль теоретического разума в процессе возникновения новой физики, мы одинаково далеки как от того, чтобы видеть в нем простой результат новых наблюдений или большего доверия опыту, так и от того, чтобы рассматривать этот разум в традиции спекулятивного рационализма. Однако, вне всякого сомнения, невозможно понять смысл экспериментальной деятельности новой физики, не исследуя ее в контексте радикального преобразования интеллектуальной деятельности. Именно потому для нашей цели особенно важен анализ творчества Галилея, что его «Диалоги» и «Беседы» представляют собой уникальный документ, в котором эксперимент представлен в таком контексте. Здесь перед нами открывается внутренняя, домашняя жизнь физического мышления, развернуть которую перед читателями Галилей и ставил своей задачей. Галилей, может быть, не получил тех «положительных» результатов, которые мог бы получить, либо же не сформулировал их в отчетливом определении. Он, может быть, за счет этого утратил свое место в историко-научном синодике, в котором вес ученого вычислен по его «конкретным результатам». Но если нас в науке интересует не простая добыча «информации», а понимание, формирование понятий, то все самые неинформативные отступления и околичности галилеевых размышлений приобретают глубокий смысл. Вместо информации мы получаем урок мысли и вместе с Симпличио подвергаемся благотворному воздействию умного экспериментирования, освобождаясь при удаче от столь привычного и для нас перипатетического раздвоения на формальный рассудок теории и чувственный критерий опыта.