Анатолий Ахутин - История принципов физического эксперимента от античности до XVII века

Сомневаясь в любой форме очевидности, которая не: сформирована им самим, научный дух Нового времени освободился от всех авторитарных очевидностей. Для него перестало быть действенным все, что не могло быть усвоено им как имманентно достоверное. И точно так же, как перестала быть содержательной для новой науки всеобщая истина откровения, составлявшая суть авторитета, для нее исчезла обыденная истина чувственного «откровения»,, т. е. истина непосредственного факта, если только она не могла воспроизвести его внутри своего автономного разума.

Когда от изучения полемики, связанной с астрономическими открытиями Галилея, мы переходим к анализу «Диалогов о двух главнейших системах мира»,, первое, что бросается в глаза, это отношение к эмпирическому факту перипатетика Симпличио и коперниканцев Сагредо и Сальвиати, отношение, которое как будто изменилось на противоположное. Именно Симпличио выступает здесь «с фактами в руках» и возмущается тем, что коперниканцы не желают с ними считаться. Ведь не кто иной, как сам Философ, «учит в. своей философии, что данные чувственного опыта следует предпочитать любому рассуждению, построенному человеческим умом» (I, 130, 144, 148, 153). А так как вы, обращается Симпличио к Сальвиати, «хотите отрицать не только начала наук, но очевидные опыты и даже чувства, то нет никакого сомнения, что вас уже нельзя убедить или освободить от каких бы то ни было предвзятых мнений...» (I, 131).

При этом принцип преимущественного значения чувственного опыта является для перипатетиков не случайным мнением их здравого смысла, а самим «критерием натуральной философии» (Г, 346). «...Если не верить свидетельству чувств,— восклицает Симпличио,— то через какие другие врата можно проникнуть в философию?» "(Г, 270). Повсюду, где Симпличио выдвигает критерий опыта, он для него имеет то же самое значение, что и свидетельство авторитета. Очевидность чувственного опыта, несомненность традиционных начал и авторитетное свидетельство ¦ вот три кита, на которых держится мир перипатетической философии.

Поэтому результат воображаемого опыта, затрагивающий принципы, непосредственно слившиеся с чувственным опытом, вызывает, может быть, даже более сильный протест, чем результат реальных наблюдений, колеблющий основы традиционной теоретической структуры (астрономической). Симпличио относительно спокойно рассуждает о фактах, свидетельствующих об изменчивости неба. Но, когда высказывается сомнение в том, действительно ли существуют в природе такие события, как возникновение и уничтожение, добросовестный Симпличио не выдерживает. «Я совершенно не могу, заставить себя слушать,— негодует он,— как подвергается сомнению наличие возникновения и разрушения в природе, когда это нечто такое, что мы постоянно имеем перед глазами и о чем Аристотель написал целых две книги. Но если отрицать начала наук и подвергать сомнению очевиднейшие вещи, то можно, кто этого не знает,— доказать что угодно и поддерживать любой парадокс» (I, 138). Здесь обозначены все три столпа: опытное свидетельство, согласие с авторитетом научной традиции («две книги Аристотеля»), соответствие принципам и началам наук (метафизическая обоснованность физического знания). Но, когда наличны философски продуманные начала, определенная культура научного анализа и наглядность чувственного опыта, имеет место целостная научная система, против которой бездейственны единичные наблюдения и случайные рассуждения. Возникновение новой науки связано главным образом с преобразованием всей системы научного мышления, и только в' контексте такого преобразования мы сможем понять суть научного эксперимента. Изменение развивалось по всем направлениям. Там, где речь шла о чувственной очевидности, вскрывались априорные интеллектуальные предпосылки. Наоборот, против теоретических очевидностей выдвигались парадоксальные наблюдения и опыты. Причем для Галилея характерно подвергать преобразованию традиционные представления изнутри них самих, оставаясь как будто в их собственных рамках и заставляя их действовать друг против друга.

Например, апеллируя к перипатетическому эмпиризму, Галилей с легкостью показывает, что представление о неизменности неба есть только мнение, устоявшееся вследствие отсутствия достаточно тщательных, подробных и беспристрастных наблюдений за достаточно длительный промежуток времени. Но отсутствие наблюдения изменений нельзя считать наблюдением отсутствия изменений (I, 146—148). Поэтому «если бы Аристотель мог видеть все новости, открытые на небе, то он не задумался бы изменить свое мнение, исправить свои книги и приблизиться к согласному с чувством учению...» (I, 208). Такие рассуждения заставляют Симпличио обратиться к другому корню научной системы, и он заявляет: «Аристотель, делая главным своим основанием рассуждение a priori , доказывал необходимость неизменности неба своими естественными принципами, очевидными и ясными; и то же самое он устанавливал после этого a posteriori , путем свидетельств чувств и древних преданий» (I, 148).