Анатолий Ахутин - История принципов физического эксперимента от античности до XVII века

Таким образом, Коперник — и это несколько раз подчеркивает Сальвиати — направлялся единственно доводами разума и формировал свои «ясные и очевидные естественные принципы», вполне доверясь только велениям собственного разума (I, 423, 430, 434, 466).

И подобно тому, как любую научную догму теоретик новой науки формулировал как аксиоматическое предположение, т. е. потенциально расширяемое основание, так и любой «факт» он допускал к рассмотрению в преобразованном виде, конструируя его и превращая тем самым в экспериментальную ситуацию зэ .

Это позволяет нам понять на первый взгляд странное замечание Сагредо в самом начале Первого дня. Рассматривая основные черты аристотелевской системы мира, собеседники соглашаются, что Аристотель исходит из мира чувственного и переходит в мир идеальный (в мир знапия). Согредо же замечает, что при этом, не подвергая сомнению мир непосредственной видимости, от него сразу же переходят к построению его плана. «...Можно подумать,— говорит Сагредо, что он (Аристотель.— А. А.) намеренно подтасовывает карты в игре и хочет приладить план к мирозданию, а не построить это здание по указаниям плана» (I, 112). В этом замечании отчетливо выражается противоположность между эмпирическим «обобщением» и экспериментально-теоретическим подходом новой науки. Ее предпосылка состоит в том, что то, что мы видим, может быть не все и не главное (все термины аристотелевой физики предполагают, говорит Сагредо, не только завершенный и ограниченный мир, но даже мир, обитаемый нами, ибо только относительно нас можно абсолютно определить, например, такие понятия, как «верх» и «низ»). Теоретик не должен пассивно принимать (воспринимать) то, что демонстрирует ему окружающая природа. Он должен идти вперед со своими принципами, как с инструментами, и подвергать испытанию все непосредственно наличное, чтобы, исследуя возможное, открыть непосредственно неявную действительность.

Теоретик должен следовать своему «плану» и двигаться, как «с факелом в руке» 40 , по предварительно освещенному пути, не имея вне правил этого плана иных критериев строительства. Пусть Аристотель двигался превосходно и методически, подкрепляя свои рассуждения доказательствами и опытами, но он имел в виду некую конечную цель, «заранее установившуюся в его уме». Следует «попытаться... заложить основной фундамент, более считаясь с правилами строительства» (I, 114—115).

Опираясь на опыт теории относительности, легко видеть «релятивистскую» сущность перехода от аристотелевой к галилеевой физике. Но «релятивизм» позволяет глубже понять и смысл того, что называют экспериментальностью новой физики.

В эксперименте мы ставим предмет и наблюдателя в такие условия, что обнаруживается обусловленность существования предмета и ограниченность наблюдающего понимания. Предмет здесь радикально преобразуется, но не менее радикально изменяется и наблюдатель. Не существующий наблюдаемый предмет важен нам здесь. Экспериментатор ищет «субстанцию» и «закон»— то, что определяет возможность существования предмета и возможность наблюдения вообще (осуществимость, наблюдаемость). Отсюда и возникает впервые способность теории предсказывать, а эксперимента — проверять.

Самый обычный лабораторный эксперимент, в котором, проведя серию испытаний, ученый получает экспериментальную кривую, начинает с разрушения исследуемого предмета, находимого в его естественном состоянии, и кончает переходом к совершенно новому объекту — кривой, на которой все реально существующие предметы и состояния превращены в лишь потенциально существующие точки. Пределы, в которых предметы существуют «естественно», в которых они могут быть поняты наблюдением и додуманы в нем, для эксперимента — лишь одно из возможных и ничем не примечательных ограничений.

Это — реальное или воображаемое — изобретение в действительности не происходящих, но теоретически возможных (или допустимых), ситуаций, благодаря анализу которых понимается действительная ситуация, составляет, как мы увидим в дальнейшем, основную черту экспериментального мышления Галилея. «Вообразите себе, что Земли больше не существует в мире, что нет больше ни восхода, ни захода Солнца или Луны, нет ни горизонтов, ни меридианов, ни дней, ни ночей...»,— предлагает Сальвиати Симпличио, чтобы показать ему относительность движений Луны, Солнца и планет (I, 215). «Чтобы понять, как воздействует на меня то или иное небесное тело,— возражает Сагредо перипатетикам-телеологистам,— (если уж ты хочешь, чтоб каждое их действие было направлено на нас), нужно было бы на некоторое время устранить это тело, и о том действии, которое я тогда перестану на себе ощущать, можно было бы сказать, что оно зависит от этой звезды» (I, 462). «...Вы не можете даже на час отрешиться от этого привычного взгляда и проникнуться противоположным,— укоряет Сальвиати Симпличио,— представив себе, что Земля и есть движущееся тело, хотя бы представив это только на такое время, какого окажется достаточным для понимания того, что воспоследует, если эта ложь станет истиной» (I, 468). Можно привести — и мы еще приведем в дальнейшем — множество таких рассуждений, в которых разрушается (а не обобщается) мир непосредственного опыта путем погружения его в мысленный мир воображаемых событий.