Виталий Коротич - Двадцать лет спустя

- Понимаешь, ерунда получается, - сказал мне усатый повар. - Они здесь какие-то сумасшедшие. Ну, бывает у нас перерыв, надо покушать. Итальянцам показываю: «Вот шашлык, вот помидоры, бери, пожалуйста!». А они разворачивают свои пакетики, достают оттуда какие-то несчастные куски хлеба с сыром, вялые помидоры и в сторонке жуют. Я им повторяю: «Вот вино в графине, пейте, пожалуйста. Мы потом - стакан вина сюда, стакан воды туда». Не хотят! Они, понимаешь, водой из крана запивают. Совсем сумасшедшие!

Мы с шашлычниками были сплочены советским воспитанием и собственной гордостью, поэтому посидели еще немного, пожевали сочное мясцо, запили винцом и разошлись, довольные друг другом…

Со временем сформировался едва ли не основной принцип: личности должны делать наш «Огонек», но и публиковаться в нем должны тоже личности. В развитие темы я вспомнил, что у меня есть несколько хороших антологий англоязычной поэзии - английской, американской, австралийской. Все они составлены знаменитыми поэтами. У нас этот вопрос решался иначе: состав сборников утрясался в институте литературы или на авторитетном филфаке, после чего утверждался в ЦК. Мне же очень хотелось, чтобы и у нас вышли авторские антологии русской поэзии, личностные до последнего слова. Я начал склонять Евгения Евтушенко к этому подвигу, и приятно, что он согласился на удивление быстро, попросил только помощника - выделили ему Феликса Медведева, делавшего черновую работу. Евтушенковская антология печаталась в «Огоньке» из номера в номер, позже вышла огромным томом, а затем была переиздана в переводах на несколько языков. Это не был очередной казенный томище, невыразительный, как табличка на двери кабинета. Евгений раскрылся по-новому даже для самого себя, написал много замечательных эссе о поэтах, все было личностно, а поэтому неповторимо. Жаль, что другая подобная затея не удалась - я уговаривал критика Бенедикта Сарнова составить похожую антологию русской новеллы. Критик согласился, но затем стало ясно, что он не взялся за дело с тем же энтузиазмом, что азартный Евтушенко. Но не всё сразу; действие равно противодействию, и каждая личностная публикация провоцирует бунт безликих. Мы с Евгением долго еще отбивались от обиженных современников и отписывались начальству за то, что назвали многие запрещенные имена: Мережковского с Гиппиус, Гумилева, футуристов, эмигрантов. Всякая работа, где есть с кого спросить за результат, стоит свеч. Любая личностная, авторская публикация - знак свободы выбора и одновременно признак уважения к читателям. Мы старались, чтобы все голоса в «Огоньке» были узнаваемы.

Очень люблю замечательного петербургского поэта Николая Гумилева, и первым моим желанием в «Огоньке» было наконец издать его, расстрелянного и запрещенного советской властью. Я даже решился использо вать в этом случае проверенную тактику - «козырных предисловий». Когда-то в Киеве я смог таким образом издать настрого запрещенный роман Марио Пьюзо «Крестный отец», снабдив его предисловием генерал-лейтенанта милиции, которое мы ему сами и написали: «Автор в силу ограниченности не поднимается, но тем не менее он помогает понять всю бесчеловечность…» и так далее. Для Гумилева я заказал предисловие Владимиру Карпову, Герою Советского Союза, возглавлявшему Союз писателей. Он написал все, что надо, и мы одновременно выпустили книжечку в библиотечке журнала, а также большую подборку Гумилева в номере. Бог не выдал, цензура не съела. Но когда меня вдруг пригласил к себе в кабинет всевластный Егор Лигачев, вторая фигура в ЦК партии, ортодокс из ортодоксов, я решил, что мой оптимизм может оказаться чрезмерным. Я вошел в кабинет на цыпочках, напряженно слушал, а Егор Кузьмич расспрашивал, как пришла в голову идея издать расстрелянного поэта и почему это удалось. Поговорив, он подошел к двери кабинета и раздвинул над ней едва заметную полку: «Я уже много лет ксерокопировал стихи Гумилева, где только мог доставал их и сам переплел эти тома для себя». В сафьяновом переплете с золотым тиснением странный «самиздатский» Николай Гумилев в двух томах лежал на ладони второго секретаря ЦК. Вот уж чего я не ждал! «Почему вы не велели опубликовать его легально массовым тиражом?» - наивно вопросил я. «Сложно это…» - загадочно сказал Лигачев и начал прощаться.

«Огонек» делался весело, иначе он не смог бы стать любимцем самых разных людей. Нас обожали миллионы читателей, передававших номера из рук в реки, но нас терпеть не могли многие зажравшиеся чинуши. Помню, как я шел на XIX Всесоюзную партконференцию, где была создана специальная комиссия во главе с секретарем ЦК Разумовским для расследования обвинений в коррупции, которые журнал выдвинул в адрес нескольких цековских деятелей. Люди на улицах Москвы хлопали по плечу, жали мне руки: «Держись!», но чем ближе я подходил ко Дворцу съездов, тем холоднее мне становилось, а когда я вышел на трибуну партконференции, из зала поперло холодом, как из погреба.