Эриксон Стивен - Пыль Снов

Но она могла и улетать подальше от всего этого. Взвиваться выше и еще выше, лететь на волосистых спинках плащовок, на кончиках крыльев ворон и грифов. Смотреть вниз, круг за кругом, на еле ползущего, умирающего червя, на красную опаленную струну, по которой мучительно проходят волны движения - нити пищи, узлы обещаний, бесчисленные волоски спасения - видеть, как отваливаются куски и крошки, остаются позади - и спускаться ниже, все ниже, чтобы есть, рвать тугую кожу, гасить огни глаз.

Ее разум был свободен. Волен делать красоту из полчища прекрасных, ужасных слов. Она могла плавать в холодных волнах потерь, выныривать на сверкающую поверхность и уходить в полуночные глубины, куда медленно опускаются сломанные мысли, где дно украшено длинными, сложными сказаниями.

Сказаниями, да, сказаниями о павших.

В этом месте нет боли. Несвязанная воля не помнит о саднящих суставах, о корке мушек на рваных губах; не видит израненных, почерневших ног. Она вольна летать и петь с голодным ветром, и довольство кажется самой естественной и прирожденной вещью, истинным состоянием бытия. Заботы уменьшаются, грядущее не грозит переменами, легко поверить, что как было, так и всегда будет.

Она может быть здесь взрослой, опрыскивать водой милые цветочки, погружать пальцы в фонтаны грез, поворачивать плотинами реки и сводить леса. Заполнять озера и пруды ядовитым мусором. Осквернять воздух горьким дымом. И ничто никогда не изменится, а если изменится, перемены никогда не коснутся ее, такой взрослой, не помешают идеальному времяпрепровождению, полному мелких экстравагантностей и снисходительности к себе. Ну разве не чуден мир взрослых?

А если костистая змея их детей блуждает ныне, умирая посреди стеклянной пустыни - что из того? Взрослым все равно. Даже любителям посочувствовать, встречающимся среди них - их забота имеет четко очерченные границы, всего в нескольких шагах от себя, любимых. Эти границы охраняются стражей, защищены толстыми стенами и зубчатыми башнями, и снаружи их - мучительное жертвоприношение, а внутри - комфорт и удобство. Взрослые знают, как защититься, знают, о чем можно думать, а о чем лучше не думать - и чем меньше они думают, тем им лучше.

Даже слова - особенно слова - не могут пробиться сквозь стены, не могут перелететь через башни. Слова отскакивают от упрямой тупости, безмозглой тупости, ужасающей, поражающей тупости. Против остекленевшего взгляда слова бессильны.

Ее разум может свободно наслаждаться взрослостью, отлично понимая, что на деле она взрослой не станет. Но это ее личная забота, скромная, не особо экстравагантная, не особо извинительная, но ее личная. То есть она ей распоряжается как хочет.

Она гадала, чем могут в эти дни распоряжаться взрослые. Ну, кроме убийственного наследия. Великие изобретения покрылись слоем песка и пыли. Гордые монументы не интересуют даже пауков, дворцы стали пустыми как пещеры, изображающие бессмертие скульптуры скалят черепа, гобелены славных побед кормят моль. Ах, что за дерзкое, веселое наследство.

Паря высоко, среди плащовок, стервятников и стай Осколков, она была свободна. Глядя вниз, она видела беспорядочные рисунки, начертанные на обширной глади стекла. Древние дороги, улицы, поля, ставшие едва заметными пятнами. Битое стекло - вот все, что осталось от причастившейся чудных даров, а ныне никому не известной цивилизации.

В голове змеи и перед ней мелькает тонкий раздвоенный язычок - Рутт и девочка у него на руках, Хельд.

Она могла бы спуститься, ударить словно истина, сотрясая крошечную скорченную форму в руках-прутиках Рутта, заставив ее открыть сияющие глаза, узреть славную панораму гнилой одежды и полос солнечного света, ощутить пылающий жар груди Рутта. Предсмертные видения - вот что будет означать солнечное сияние. Ничего больше.

Слова хранят магию бездыханных. Но взрослые всегда успевают отвернуться.

В их головах нет места для змеи умирающих детей и для детей-героев.

- Так много павших, - сказала она Седдику, который запоминает все. - Я могла бы их перечислить. Могла вы вставить в книгу длиной в десять тысяч страниц. И люди ее прочитали бы - но лишь в пределах личных границ, а пределы у них очень тесные. Всего в несколько шагов шириной. В несколько шагов.

Седдик, который запоминает все, кивнул: - Один долгий вопль ужаса, Баделле. В десять тысяч страниц длиной. Никто его не услышит.

- Точно, - согласилась она. - Никто ее не услышит.

- Но ты все равно ее напишешь, да?