Амир Ваддах аль-Амири - Лунный фарш

Пока однажды, валяясь в тени кстати подвернувшейся чинары, не услышал как бы сквозь туман: "О Аллах всемилостивый! Взгляни-ка на на этого почтенного суфи! Уж не он ли тот, кто прозрел мировращение, которое нельзя ни воспринять, ни определить и которое подобно сновидению, наваждению и прочему такому? Не им ли явлено возлежание поверх мира сего лишь ради сопричастности миру? Не имеющий начала и середины, не видящий и не воспринимающий ухом, не он ли постиг глубочайшую тайну сущностным пониманием своим?!"

— Пшел вон, дурак! — только и сказал почтенный суфи, не открывая глаз пхнув иссохшейся пяткою в сторону зануды.

— О безупречный! — был ему восхищенный ответ. — Отрицанием моих лжепредставлений ты отрицаешь и выводы, а также коранические писания и канонические сравнения, как, впрочем, и все объекты, подлежащие установлению писанием, сравнением и выводами! Сколь, должно быть, ты могуществен, ежели Аллах попускает тебе во всем! Знать, воистину ты тот самый чудесно сотворенный, что отмечен Его особой милостью, тот, кто...

— Пивка принес? — перебил болтуна подобревший от похвал коротышка, на сей раз соизволив размежить очи, ну, пить-то все-таки хотелось.

Возле чинары... кхм... возле чинары, всей своею позой выказывая мучительное непонимание емкости последнего изречения св. старца, застыл пропорционально скроенный, отливающий синью арап, гладиатор, по дурости судьбы оказавшийся пред запертыми вратами познания. Вроде как на обед все ушли. Когда-то давно в фамильном дворце Найбахтов такие вот черненькие татуированные хлопчики состояли постельничими или там в качестве расторопной обслуги за все. А теперь, видишь ли, священные тексты полагают толковать. Своими толстыми фиолетовыми губами.

— Пивка. Спрашиваю. Принес?! — нетерпеливое личико святого принялось по-серьезному наливаться гневом: зря, что ли, на хуй, воскрес, понимаешь, какие-то сраные горы кругом понатыканы, жарища гадская всю жизнь, пидор этот черножопый зудит и зудит, так еще никто не приходит и не приносит холодненького пивка!!! Старикашка аж подскочил вверх на два метра.

— Гляди сюда, Аллах! Моджахед поганый! Кого ты мне, бля, прислал?! Спокойно подохнуть не дашь! Вырвать болтуну язык — раз! Мне пива — два! И вертеть я тебя хотел, понял?! И пророка твоего!! А-а-а!!! — обидный вопль его растворился в громовых раскатах расколовшегося вдруг неба, будто гигантские камни падали и падали с высоты; сделалось темно и холодно, земля сошла с ума, тряслась и трескалась, ветер больно хлестал песком, а стальные молнии так и плясали танец с саблями, поджигая и сжигая все в этом не оправдавшем надежды мире. "Страшный суд настал", — просто подумал несостоявшийся гладиатор, покрываясь серым с ног до головы, и, не имея больше духу видеть этот ужас, рухнул ниц, закрывши голову руками. Рядом в беспамятстве раскачивался из стороны в сторону старик... но разве теперь это старик был?! На гладком лице его ослепительным светом сияли глаза, молодые, чудесные глаза, пронзительно-ясные, и взор его был обращен в охваченное кипящей ночью небо... и огромная, нечеловеческая сила была в этом взоре!..

6. АФГАНСКИЙ СУФИЙ

(окончание)

...Уже занималось утро, когда чернокожий правдоискатель очнулся и не без труда разлепил веки на разбитом, в запекшейся крови, лице; еще ничего не соображая, он немо осмотрелся кругом — как и положено, на востоке, из-за тибетских куч выглядывало веселенькое солнышко, щурясь в радостном предвкушении реванша; что-то такое растительное зеленело у подножия гор, куда стекались быстрые прозрачные ручьи, птички — пели, кузнечики — стрекотали; чуть поодаль из земли торчала обугленная чинара, под которой, скрестив ножки, сидел ухмыляющийся старикан в живописных лохмотьях и, довольный, подносил к губам запотевшую бутылочку с холодненьким пивком.

7. А ТУТ И ТЕРЕШКОВА ПРОСНУЛАСЬ

"Эх, карася бы жареного", — пробормотала Вэ Вэ в полусне и привычно потянула руку включить свет. Рука тянуться отказывалась, перевернуться не выходило, а это значило, что странный плен был реальностью, а не последствием необратимых после падения в озеро изменений в голове. "Ну и хуй с ним, зато жива", — Терешкова явно становилась оптимисткой, и впрямь, думала она, к чему заморачиваться всякой херней, когда от тебя так мало зависит в этой жизни? Сказали вступать в ряды — вступила, сказали "будешь летать" — полетела, сказали "прыгай" — прыгнула. Вот и допрыгалась, дура, — мысленно резюмировала Терешкова, но как-то сама себе не поверила, тут же выбрав между карасем и рефлексиями — карася: