Амир Ваддах аль-Амири - Лунный фарш

И будто припечатал диагноз суровою витиеватой фразой на другой, подлинной уже латыни, — слева направо пятым словом, разобрала Вэ Вэ, было "мозговая". И эдак ласково ее по коленке потрепал, душка.

А хрен его знает, что там такое повылазило из кустов! Может, и впрямь все смешалось в голове простой русской бабы, больная душа ее потусторонним светом замерцала со дна скруглившихся от неправдоподобия жизни глаз, тотчас вскипевших пронзительной слезою (как два чистых пруда, глаза, — сравнил один плохой поэт)... а сама, не будь дурой, от поганки сушеной бочком-бочком... шасть за черного губастика! Хотя, вроде, между губастым и сушеным всего только и разницы было, что в анатомии. Ну и Лурье про диких черных ничего страшного, кажется, не говорил.

— Cela n'est pas plus fin que ca2, — как бы невзначай заметила вслух поганка, комментируя это ее испуганное телодвижение. — Je n'ai pas le coeur assez large3, к несчастью, чтобы полюбить первую же свалившуюся на меня с Луны обкаканную девочку. — И (с грустным, доверчивым даже выражением на сделавшемся вдруг осмысленным лице) добавила: — cela ne m'a jamais reussi4.

Терешкова от охуения так и хлопнулась в обморок.

3. ЗНОЙНЫЙ ДЕНЁК

— Prostration complete5, — констатировал сушеный поганец, выпростал невесть откуда суковатые человечьи руки и, подтянув добычу поближе, обнюхал ее. От скафандра более не парuло6, "tant mieux, tant mieux"7, — с удовольствием промяучил подлец на мотивчик "Ты мой покой", музыка Шуберта, слова Рюккерта (губастый невозмутимо наблюдал); ловкие руки-ветки, переламываясь в самых неожиданных местах, рассекали горячий воздух, как бы отбивая такт веселой песенки, но в то же время, не останавливаясь ни на секунду, туго пеленали бездыханную космонавтшу полосами джутовой мешковины, выламывали из земли гибкий и прочный бамбук (в зарослях настурций случайно рос бамбук), прилаживали к бамбучинам джутовый кокон, наконец, трижды сухо щелкнули друг о друга, что означало конец трудам, и разом куда-то сгинули, пропали совсем, будто и не было никаких рук.

— Un bijou8! — Поганка, смеясь, обернулась к губастому за одобрением, выказав широкий ряд удивительно сплошных зубов (на вид-то ей, ему, этой поганке, было лет двести, не меньше). — Wuncht man Fkusni Obets, so hat man auch Golofa Pizdets... J'adore l'allemand9, — мило заключил он. И тут же, спохватившись, густо рявкнул губастому: "Allons!"10

(Как уже, кажется, видно из вышеописанной сцены, Поганка и Губастый — для ясности будем называть их так — повязаны между собою некими, покуда еще не совсем для нас понятными отношениями, при том что первый явно превосходит второго — как причудливым интеллектом, так и крутым норовом; Губастый зато подкрепляет шуструю мысль мумифицированного экселенца физической мощью, и если кому любопытно, отчего при таком здоровье он всю дорогу скромно молчит, сообщим, что, как и Герасим, был он немым, но не от рождения, а всего только по причине отсутствия во рту языка. А что приключилось с этой частью тела Губастого, мы скоро узнаем.)

Ну вот, allons. Пошли, раз такое дело, — посерьезневший африкан, крякнув, взвалил на плечи сверток с Валентиной Владимировной Терешковой, в недалеком будущем — женщиной-героем Советского Союза, и быстрым пружинистым шагом скрылся в настурциях.

Поганка же, наоборот, чуток обождал, недобро зыркнул туда-сюда, подцепил ногтем с земли блестящие часы-браслет "Командирские", кряхтя оторвался от грибницы и сдернул в том же направлении.

В этом месте, согласно законам жанра, всякий нормальный автор просто обязан дать отвлеченное описание пейзажа, мол, ах, как томительно жарки те часы, когда полдень блещет в тишине и зное и голубой неизмеримый океан, сладострастным куполом нагнувшийся над землею, кажется, заснул, весь потонувши в неге; все как будто умерло в этом зное, лишь где-то вдалеке, меж редкими, обожженными не ведающим жалости солнцем деревами, с упоительной неспешностью пылят две истомленные дорогою фигурки, побольше и поменьше... что прибило их к этой горячей пустынной земле? уж не властная ли тяжесть порока пудовою цепию сковала их беззаботные движенья, в ослепительном сиянии полдня бросив на открытые лица их черную, как ночь, тень?.. Хуй его знает...

4. АФГАНСКИЙ СУФИЙ

А был он не кем иным, как афганским суфием.

Тот, кого мы здесь для ясности называем Поганкой, происходил из влиятельного багдадского рода Бану Найбахт, что, впрочем, никаких особых достоинств к нему не прибавляет — за неимоверные, по молодому делу, беспутства историки рода соскоблили ножичками с пергаментов его знатное имя и в дальнейших хрониках именовали анонимно: алчный, пьяница, попрошайка, приставала, низкий душою, зловредный, горький плач сестры, скупой, отвратительной наружности, позор рода, скверной веры. Все это было чистой воды враньем (за исключением, может быть, наружной некрасоты — еще в детстве к нему прилипло прозвище Аль-хуттайя, переводящееся двояко — "коротышка", "карлик" и, во-вторых, "испускающий кишечные газы", а попросту — пердун11). Вот. Сколь непривлекательным он казался внешне, а это продолжалось недолго, каких-нибудь 80-90 лет, позже антропоморфизму в нем поубавилось, гриб, как это часто бывает в жизни, взял верх над человеком, — столь же добр и прекрасен был он в душе. Просто об этом мало кто подозревал.