Федерико Гарсиа Лорка. Стихи

и калитку толкнул иудей, с тем застенчивым

трепетом зябким, которым дышит изнанка

серебряного латука.

Крещеные спали, как дети,

и вода ворковала голубкой,

и доска маячила цаплей,

и свинец превратился в колибри,

и живые, еще не усопшие узы огня

наслаждались вечерними сальто

могильной цикады.

Крещеные плыли, как дети, а толпились

у стен иудеи -

в единственном сердце голубки

всем хотелось укрыться скорее.

Крещеные дочери пели, а иудейки смотрели,

на желтую смерть смотрели

единственным глазом фазаньим,

ужасающе остекленелым от вселенской

тоски пейзажей.

Хирурги бросают на никель резиновые перчатки,

как только в ногах почувствуют

вздрогнувшие покойники

ужас иного света, света луны погребенной.

В бездонный покой госпитальный

ползут нерушимые боли,

и покойники молча уходят,

сбросив будничной крови лохмотья.

Леденящая готика инея,

пение скрипок и стоны, лопнувшее терпение

крохотного растения, -

все то, чья печаль осенняя омывает последние

склоны,

гасло в угольной тьме цилиндров, шляп,

наполненных тьмой монотонной.

Одиночество синих травинок,

на росу нагоняющих ужас,

и ведущие к жесткому ветру белоснежные

мраморы арок

потрясали своим безмолвием, тишиной,

многократно разбитой

сонным топотом мертвых людей.

Калитку толкнул иудей,

он был иудеем и не был причалом,

а к нему приплывали снежные лодки

и плавно взбирались по лесенкам сердца:

снежные лодки, вестники мести

для водяного, который их топит,

снежные лодки, могильные лодки,

кто увидит - потом ничего не увидит.

Крешеные спали, как дети,

а иудей смирно занял свои носилки.

Три тысячи иудеев в кошмаре своих лабиринтов

плакали безутешно,

потому что они пытались разделить

на всех иудеев половину голубки,

и у кого-то было колесико часовое,

еще у кого-то - туфелька с говорящими червяками,

еще у кого-то - лирика, скрипка,

дожди вечерние,

еще у кого-то - один коготок

соловьенка живого,

а половина голубки стонала,

кровь проливая и сознавая,

что кровь - не ее, а чужая.

Веселый озноб танцевал на сырых куполах

дребезжащих,

и мрамор луны отражал равнодушно

пепел фамилий и смятые ленты.

И те приходили, кто ест, прячась от нас

за колоннами,

и ослы с белозубыми мордами,

и костоправы искусные.

В море зеленых подсолнухов

так жалобно плакало кладбище

и было единым ропотом, и было единым стоном

всех тряпичных губ и картонных.

И крещеные спали, словно дети,

когда, смежая веки безусловно навеки,

молча вскрыл свои собственные вены

иудей, услышав первые стоны.

* * *

Луна наконец запнулась о белый косяк табуна.

Луч лилового света, отпрянув от раны,

спроецировал на небо сцену

обрезания мертвых младенцев.

Кровь текла по горам, и спешили к ней ангелы,

но зефирными были чаши - и кровь потекла

в башмаки.

Колченогая свора зажгла свои трубки,

и от запаха жженого рога

посерели губы несчастных,

которых рвало в подворотнях.

А с юга засушливой ночи долетали

протяжные крики -

это свечи луны задымились на бедрах коней.

Портняжка, кроивший пурпур,

заманил к себе трех блаженных

и, заперши двери, в окно им показывал череп.

Три блаженных тем временем утешали верблюда,

который боялся,

что к утру непременно застрянет в игольном ушке.

Крест был поднят, и гвозди вбиты.

Гвозди, вбитые в кость

так, что звезды ржавели от крови.

Все глаза отвели - и тогда небеса оголились

и раздался неслыханный голос, а фарисеи сказали:

- У проклятой коровы, наверно, разбухло вымя. -

Горожане захлопнули двери,

и ринулся дождь, возомнив, что размочит сердца,

мутный вечер наполнился хрустом и треском,

и незримые плотники стали обтесывать город.

- Проклятая эта корова, наверно, взбесилась, -

продолжали твердить фарисеи.

Но кровь поднялась до колен, и нечистые духи

пузырили болотную воду над стенами храма.

Все явственней было спасенье - от этой жизни.

И луна омывала ожоги коней.

Распевая псалмы, выходили на свет лихорадки,

и лягушки зажгли очаги по речным берегам.

- Эта чертова, чертова, чертова эта корова

спать не даст, - фарисеи твердили

и шли по домам, по дороге пиная пьяных

и плевок за плевком избавляясь

от привкуса жертвы.

А за ними, печально блея, бежала кровь.