Сергей Заяицкий - Судьбе загадка (сборник)

Чi вi член профспiлки?

Ответил спокойно:

А як же.

Мало того, с шестнадцатого года никуда не уезжал он из Москвы после того, как вернулся из Одессы, куда ездил добровольцем (в Красный Крест). Ну, так, значит, он партийный работник или сочувствующий, с самого семнадцатого года вскочивший на платформу и покативший на ней, выражаясь аллегорически, по рельсам успеха и деятельности? И не партийный и не сочувствующий.

Целых два месяца после переворота носил перстень с двуглавым орлом и даже состоял в так называемой голубой гвардии, имея целью довести страну до учредительного собрания. Но потом как-то случилось (он сам не помнит, как, был как бы в затмении), что поступил он на службу в какое-то Вусосо и получил к первой годовщине два фунта масла, сливочного масла,- один фунт на себя, другой на умершую, но ещё не выписанную из этого мира тётушку.

И вот случилось, что после двух фунтов масла – вкусно было оно, если помазать им на углях печурки поджаренный хлебец – из Степана Андреевича совершенно, ну, вот совершенно выветрились убеждения, и старая мораль вдруг как-то выскочила и покатилась, как колобок в известной сказке. А кто-то там, лиса, кажется, «ам» – и сожрала колобок. Вместе с тем на что-то все время ужасно злился Степан Андреевич и, сам того не замечая, усвоил дурную манеру вздыхать, говоря при этом тихо: «Ах, сволочи, сволочи!» Будучи и в мирное время подающим надежды художником, нарисовал он как-то интервенцию с подбитым глазом и вспухшей щекой и получил гонорар. Не будучи корыстен от природы, он тем не менее полагал, что деньги необходимы для жизни, и принял гонорар, философски пожав хотя при этом плечами.

Разумеется, великое значение революции – и именно (да, да) Октябрьской революции – Степан Андреевич сознавал и часто высказывал это, особенно в беседе с коммунистами, ибо был человек вежливый и не хотел обижать высказыванием подобных мнений каких-нибудь старых или просто старого закала людей. Но почему-то после подобных бесед чувствовал Степан Андреевич какую-то злобу и даже физическую тошноту. Бог знает, не завалялось ли у него на дне души какое-нибудь крохотное убежденьице, маленький червячок, не околевший в своё время от сорного пшена. Хотелось иногда пойти на площадь и заорать: «Вы думаете, я ваш? К черту! Ничего подобного!» И даже намечено было место для крика: возле обелиска – лицом к бывшей гауптвахте. После крика кончилось бы благополучие. Крик откладывался: вот завтра закричу.

Однажды даже решился, так сказать, прорепетировать крик и заявил редактору:

Вы знаете, рисовал я это со скрежетом зубовным.

Мы вам,- ответил тот,- не за скрежет платим, а за рисунки, а рисунки ваши подходящие.

Степан Андреевич в конце концов даже стал проявлять признаки нервной болезни, выражавшейся в какой-то прилипчивости к креслу и в ненависти к сожителям по квартире. И вот тут-то пришло письмо от баклажанской тётушки Екатерины Сергеевны, которую он почитал давно умершей.

«Господь милостив,- писала тётушка,- и пути Его неисповедимы. Дядя твой умер в самом начале Петлюры, а мы пережили всякие ужасы, но вот живы, хотя и с трудом перебиваемся. Вера шьёт платья и зарабатывает, а то бы мы, вероятно, умерли. Вот бы собрался к нам на лето, уж и не знаю, как были бы рады. Мясо у нас пять копеек фунт, курица сорок копеек, масло тридцать. А как у вас?»

Степану Андреевичу очень понравился тон письма, и ещё было в нем нечто, придававшее ему какую-то солидность, он сначала не понял что. Потом догадался: яти и еры, аго и яго и его (про бога) с большой буквы. У Степана Андреевича на летний отдых отложены были ресурсы. Он отряхнул прах (хотя захватил две неспешные рукописи на предмет снабжения их иллюстрациями) и поехал в Баклажаны.

От реки зелёными уступами кверху шёл сад кошелевской усадьбы, обнесённый забором с дырами, вернее, дырами с забором, кудрявый сад, где ещё и теперь на деревьях висели давно заржавевшие бляхи с номерами и названиями, которых никто уже никогда не читал.

Обрубленные ветки, в разрезе закрашенные белою краскою, среди зелени круглились белыми пятнами, словно видимое отражение невидимого хозяйского глаза. Но гений и вдохновитель этой зелёной сени, Александр Петрович Кошелев, давно покоился на тихом баклажанском кладбище.

Степан Андреевич сорвал и съел сочный оранжевый абрикос. Подходя к террасе, услыхал он голоса и остановился под прикрытием величественной двухствольной груши.

Он сразу узнал голос Бороновского, хриплый, щекочущий гортань голос, словно говоривший не догадывался прокашляться. Но говорил он восторженно: