Сергей Заяицкий - Судьбе загадка (сборник)

А… это вы, очевидно, имеете в виду нашу почту.

Как, вероятно, уютно жить в этих маленьких домиках. Всюду ставни, огороды… На некоторых крышах я видал даже аистов. Стоят себе на одной ноге, как сто лет назад, и наплевать им на сдвиги, происшедшие в человеческом миросозерцании.

Бороновский тихо рассмеялся.

Вы это очень остроумно выразились,- произнёс он,- а уж если мы заговорили об аистах, так у нас тут есть один замечательный аист. Ему добровольцы приладили к ноге офицерскую кокарду. И вообразите, аист прилетает до сих пор все с кокардой. Его тут так и прозвали: Деникин.

Забавно. Да. Я смотрю и удивляюсь. Ведь это же прямо картина Пимоненко или Кондратенко под названием «Полдень в Малороссии». А что это там белеет?

Хутор.

– – Поселиться бы на этом хуторе с какою-нибудь Оксаною и есть галушки.

Лёгкое облачко набежало на солнце, и все сразу кругом поблекло и потускнело. Так тускнеет прима-балерина, когда тушит старый Вальц – театральный волшебник – озаряющий её прожектор и зажигает обычную рампу.

Удивительно,- сказал Бороновский,- до чего явления природы иногда совпадают с мыслями. Смотрите, как все потемнело. Степь словно нахмурилась под наплывом неприятных воспоминаний. А я как раз хотел вам рассказать, до чего не повезло хозяину того хутора. Его во время гражданской войны ночью раздели, облили керосином и подожгли. Мы все видели, что огонёк по степи бегает, но не понимали, в чем дело, потому что крики относило ветром в другую сторону.

Кошелев сочувственно покачал головою. Но странный рассказ как-то легко прошёл сквозь его уши и улетел вместе с белым облачком.

А женщины,- опять заговорил он,- у нас в Москве они словно сработаны по ватерпасу. А здесь, я нарочно обратил внимание – какие груди, даже у интеллигентных.

Бороновский конфузливо улыбнулся.

А вы, Степан Андреевич,- сказал он,- должно быть, крупный Дон-Жуан.

Да ведь правда. Ну, возьмите хоть мою двоюродную сестрицу. Разве плоха?

Бороновский вдруг оживился, он не стал менее бледным, ибо румянец, по-видимому, навсегда покинул его лицо, но глаза его блеснули восторженно.

Вера Александровна божественно красива,- сказал он,- и блистает умом. Вы попробуйте поговорить с нею о литературе; вы будете поражены её начитанностью.

Не понимаю, как она до сих пор не выскочила замуж.

Она чужда мирских интересов и к тому же крайне независима. В прежнее время за ней ухаживало много молодёжи, но она никому не подарила своего внимания.

Ну, теперь-то, я думаю, она бы подарила. Ведь ей скоро тридцать стукнет. С этим не шутят.

Бороновский встал.

Я извиняюсь,- сказал он,- мне вредно быть на солнце.

Ну, а я посижу ещё немножко. Уж очень тут здорово.

Да,- сказал Бороновский,- находясь здесь, лишний раз убеждаешься, как прекрасна жизнь. Вы обратили внимание, как всякий человек уверен, что он не умрёт, а если умрёт, то очень не скоро. Я раньше удивлялся, как это, например, восьмидесятилетние старики могут думать и говорить о чем-нибудь другом, кроме смерти… И ещё меня всегда поражал факт погребения… Теперь у меня и в том и в другом есть некоторый опыт…

То есть как? Ведь вам же не восемьдесят лет, и погребены вы, вероятно, никогда не были…

Совершенно верно, мне не восемьдесят лет… но Доктора предсказывают мне смерть очень скоро.

Степан Андреевич смутился.

Ну, доктора постоянно ошибаются,- сказал он, один мой родственник тоже вот так был приговорён к смерти, а между тем жив до сих пор…

Кошелев с ловкостью благовоспитанного человека соврал про родственника и потому несколько сконфузился, увидав, как радостно вздрогнул и сделал к нему шаг Бороновский.

И давно это ему предсказали?..

Да лет… десять тому назад.

И он в Давос не ездил?

Да нет… само прошло.

Вот и я думаю, что тут леченье не поможет, тут судьба. А ещё мне кажется, что если очень хотеть жить, то можно и смерть преодолеть. Не знаю, как вы, а я большой сторонник личного бессмертия.

Правильно,- воскликнул Кошелев.- К черту смерть!

Он закрыл глаза, закинул ногу за ногу, а руки заломил под голову.

Бороновский долго смотрел на него, словно любовался этим удивительным человеком в белом костюме, который так ловко перескочил через грозное восьмилетие, даже не замарав своих пикейных брюк.

Не сожгите с непривычки кожу,- сказал он, медленно удаляясь,- впрочем, от ожогов помогает холодная сметана.

Кошелев лежал неподвижно и чувствовал, как пришивают его к земле горячие лучи солнца. Он в это время ни о чем не думал, вернее, думал о том, что ни о чем не думал и предавался пороку праздности, бездельем наслаждался.