Екатерина Гракова: Все больны, всем лечиться

Я отошёл от двери, повернулся, сбросил тапок с правой ноги и, задрав её на уровень пояса, попытался найти пальцами ручку. Со стороны это должно было смотреться уморительно, но мне что-то никак не смеялось. Наоборот, было страшно.

Как я теперь без рук? Когда нас отведут за первую дверь? Не смерть ли та свобода за ней?

Давай же, находись, чёртова загогулина! Какого хрена тебя поставили на такой высоте, что того и гляди опрокинешься?!

Балансируя на одной ноге и обливаясь потом, я шарил по двери другой ногой. Когда пальцы ткнулись в холодный металл, я едва не отшатнулся – до того неожиданным и неприятным было прикосновение.

Без раздумий нажал, молниеносно подумал: «Надо было аккуратнее!» – и едва устоял, когда дверь подалась в сторону, а ногу потянуло за ней.

Тапок искать не стал.

Хрен я с вами тут останусь. А снова запрёте, я зубами себе дорогу прогрызу. Без рук, без ног, даже без половины тела сбегу, а вы оставайтесь в своём дурдоме и режьте, кого хотите.

В коридоре по всей длине горел свет, но тишина стояла такая, словно куклы тоже где-то спали. По крайней мере, ни одной сестрички не было видно.

Не давая себе времени на самоосмотр – как будто я не знаю, что рук нет! – я ринулся в сторону общей комнаты так прытко, что почти побежал. Шаги звучали забавно – бух-шлёп, бух-шлёп. Пол холодил правую ступню.

Только бы никто не проснулся!

Есть, добежал.

В общей комнате тоже горел свет. Точнее, мне сперва показалось, что свет горел, на самом же деле он лился из окон, а лампы были потушены. И этот свет, который не был искусственным, который не имел никакого касательство к тому, что придумали люди, заставил меня поверить в то, что за дверями – не смерть.

Или не то, чтобы принято называть смертью.

Вторая дверь была открыта.

– Ма, ма! Папа пришёл в себя!

Всем слушать меня. Никому не двигаться. Смотреть в глаза и молчать.

Если вы когда-нибудь посмеете говорить при больном, находящемся в коме, что его дела плохи, если вы будете качать головой и печально поджимать губки при его семье, если, когда она уйдёт, вы станете обсуждать неутешительный прогноз – даже если он на самом деле будет неутешительным! – с медперсоналом, если станете уговаривать взрослых из семьи отпустить больного вопреки желаниям юных, если только пальцем покажите в сторону отключения системы жизнеобеспечения, я приду и отрублю вам головы. Рук мне вряд ли будет достаточно.

Вы слышали меня.

Вы знаете, что я не вру.

Вы такие же игроки, как и я.

Когда вы сами впадёте в кому, я буду ждать вас.

И не стану точить топор.

Нет времени ни объяснять, ни отмахиваться, ни даже просто останавливаться, потому что я спешу, а время играет против меня – как в шахматах, в который я полный ноль, только ещё хуже: в шахматах герои восстают после поражения, мне же ничего такого никто не обещал. Прогноз до сих пор стоит в ушах, хотя произнесён он был тринадцать декад назад.

Моё имя – Тирки, цель последних тринадцати декад – успеть.

С утра побывал на космодроме, поглазел на улетающий к далёким звёздам «Аркан» (корабль настолько велик, что унёс с собой, не меньше, население небольшой страны). Потом в кафе на набережной умял огромную чашку салата и оставил наглой официантке небывалые чаевые. После забежал в книгообмен, сдал «Точные слова», взял «Последние минуты» (усмехнулся), наскоро пролистал книжку на визионере, благодаря чему случайно сбросил звонок сестры. Перезванивать не стал: она не иначе как ищет меня, вся на измене, не меньше, будь её воля, она бы меня из дома вообще не выпустила, караулила бы даже мой сон, если бы тот имел наглость свалить из моей головы. Ну как она не поймёт, что сейчас не время для смирения!

Добежал до ближайшей линии, ввалился в кабинку перед какой-то тёткой, нажал кнопки не глядя и перенёсся боги знают куда. Вышел, узрел, куда попал, кивнул сам себе – инсектарий как раз мне никогда не попадался. Точнее, я специально туда не ходил: в эттэгельском заведении для букашек содержалось слишком много неприятных мне жучков-паучков. Некоторым из них даже удаляли яд (представлять себе эту процедуру я не столько не мог, сколько не хотел).

Из инсектария вышел с новым взглядом на мир – едва унялось сердцебиение, как я заверил себя, что без труда посещу это место снова. Ха-ха, снова!

На углу 212-ой выпил коктейль с ударной дозой алкоголя, которым запил десять таблеток болеутоляющего. Пробежал до парка, где отнял у какого-то сонного дедули булку и накормил до отвала уток в пруду. Утки, ясно дело, были в восторге. Что-то такое чувствовал и я, хотя времени осознать это в полной времени у меня не было. Из парка я вызвал такси и велел отвезти меня на острова. До позднего вечера в компании чокнутых ребят я пел песни, слов которых не знал, и пил напитки, на половину из которых у меня была аллергия. Наелся я до отвала, так что лететь ужинать к сестре не было никакого смысла. Кто-то подсказал, что на острове сдаются комнаты («вон там, вдоль берега»), и я снял одну из них у пожилой полной женщины, которой сказал, что у неё невероятно красивый нос. Она покраснела, как моя спина, которую я сжёг на прошлой декаде, загорая, и засмеялась.