Сергей Струков - Лоза небес. Сборник рассказов

О, нет! Прошу вас не говорите мне, что люди хотят жить! Нет! Они, сами того не сознавая, только и думают о том, как бы устроить свою смерть более безболезненной, простой и комфортной!

Мы все только и делаем, что обманываем друг друга и себя. Все, все!

Все движутся, с неизбежностью сомнамбулы к смерти; ходят ли они при этом, лежат ли, сидят ли, пишут ли книги, выращивают ли еду или теряют время, надоедают ли друг другу, забиваются ли в затхлые келии, или дышат просторным воздухом морей; так или иначе, все, все, рано или поздно умрут…

И великолепно зная об этом, всё равно разыгрывают самые горячие эпизоды самого наивного жизнелюбия. Они выдумывают гуманизм, этические ценности, нравственно-положительное, нравственно-отрицательное, политические интриги, идеологические спекуляции. И это, всё единственно для того, чтобы затмить себе ум, чтобы, хотя на короткое и отчаянное время, подбросить повыше в небо мозги и насладиться безумством невесомости… И ведь прекрасно, изумительно, блистательно знают, что всё равно мозги их упадут на землю, и расшибутся вдребезги, вусмерть, навсегда! О! безумцы!..»

Я вновь налил себе «херсонского» и, вновь откинулся в кресле…

Отчего-то захотелось подумать о том, а кто же безумнее всех из числа безумно живущих? И я, с невероятной лёгкостью, подумал что это, конечно же – христиане!

«Несчастные! Мне даже сейчас, перед лицом смерти, невыносимо жалко их бедные нейрончики! Да! Да! Их сумасбродные, жалкие и наивные нейрончики! Всю ту нервную ткань, в которой сосредоточена их странная вера. Придёт время, и они сгниют в чернозёме, так и не усмотрев, что даже их Бог, в котором они полагают своё спасение, был убит в этом мире, в котором они, сколько не тужься, не смогут быть выше и сильнее Его.

Несчастные! Их вера началась с крестной смерти. Они даже носят это орудие смерти на своих шеях… Они даже не могут понять…» Но тут что-то прожгло душу, мои, отравленные алкоголем, внутренности, всё существо…!

«Воскресение…» – донеслось из бездны напрасно бьющегося сердца…

«Ах, да! Воскресение!» – подумал я, и нахмурил брови. «Воскресение…»

«Дурацкое вино!» Отшвырнул недопитый бокал, и тот тут же разбился, и вино расплескалось по бархатному ковру. «Нежный хрусталь не терпит страстей самоубийц!» Я схватил горлышко шампанского и опрокинул его в глотку. «Бездна» моя зашипела и забурлила…

Итак, с бутылкою, пистолетом, жестяною коробкою с порохом и пыжами, я присел на подоконник.

Вино и шампанское делали своё дело: мысли горячились и водили в голове иногда упоительные, а иногда несносные хороводы.

Самые нелепые и страшные, никогда прежде не посещавшие мой пытливый ум, мысли, вдруг принялись слетаться в несчастную голову, как ведьмы на шабаш.

Тем не менее, назло всем идеям, кружившейся головы, я стал преспокойно набивать порохом ствол.

«Да, христиане безумны, как безумна сама жизнь… – думал я. – Душно… Безумство храбрых… Душно… Открою окно…»

И вот, растворив, по очереди, обе половины окна, я только теперь, со стволом, набитым порохом и загнанной туда, пыжами пулей, увидел, как хорош Петербург! Как хорош Петербург в конце октября, для стоящего у своего «выключателя» молодого человека!

Петербург летел в открытые для последнего приветствия глаза мои…. Летел во всей возможной своей упоительной красоте взмахнувшей крылами осени!…

Солнце уже село. Внизу под этажами медленно зажигались фонари. Под окнами проносились ошалевшие иномарки. От, взрезанного бритвой холода, заката, по всему городу, по колоннам и скульптурам, по асфальтированным дорожкам и готическим переулкам, по всему неуютному и тревожному разбросу людей и зданий, проливался бледный пурпурный свет…

Этот таинственный свет, струясь, облегал купол Исаакиевского собора, скользил по карнизам домов, щедро украшенных витиеватой лепниной и, через некоторое мгновение, поднявшись над копошащимися внизу прохожими, летел далее, в ему одному известном философском пространстве. Мне стало, несколько жаль людей, чьи вдетые в польта тела, уже не обливались более красным мистическим светом и от этого были лишены вечно существовавшей до них и без них, и намеревавшейся существовать и после их безумной жизни, космической красоты…

Нелепые прохожие под моим балконом не могли встать на грани жизни и смерти так, как это сделал я. И по этой невероятно простой причине были неспособны любоваться белым светом далеко зажегшейся в небе звезды с такою силою чувств, с какою любовался я! Они не могли подлинно жить, ибо вся полнота жизни скапливается там, где жизнь граничит со смертью…