Сергей Струков - Лоза небес. Сборник рассказов

Эта верёвка вожжой для сельчан сделалась, и впряглись вы в неё сами по доброй волюшке, и себя сами своею же страстью загнали. Когда бы признали волю Божию с неба – вот тутошнею, сердечною своею волею – больше добра тогда нам было! Вы тогда под единым небом, как под Единым Богом ходили бы… А вот теперь, знаете, чем для нас эта жила с облака явилася? И учителем явилася и врачевателем, потому, как верёвка сия страсть и алчность в нас обнаружила, и не то, что мы небо на землю тащили… Нет, не то. А то, что верёвка мудрая, село наше значитца, на Небо тянула… И то значитца, что в верёвке той мы, ноня, воспалившись страстью, страсть свою оборвали. А посему врачеванию и учению Божиему, таперича, счастливое завершение обретаетца…»

Сказав так, старичок перекрестился, воздохнул и пошёл прочь. Сельчане же долго сидели и верёвку в руках держали, и на оборванный конец дивились.

А пуще же дивились на то, что по сих словах мудреца

простенького в душах их удивительная жила к Богу протянулась, прочнее которой уж никакой силы на Земле не было, и оборваться которой вовек уж никогда не было возможно, подобно чудной сей верёвке или этому… рассказу».

Раннее, морозное, в солнце утро. Хочется, до щемящей боли в душе, умереть сладко, тихо и незаметно.

Берёзы в селе стоят от моего окна далеко в громадах небесной синевы, облитые ярким солнцем.

Воздух недвижим. Время иссякло, как иссякает родник.

В доме за ночь стало холодно. Дом словно висит в холоде.

Из проёма окна земли не видно, только молчание далеко отстоящих берёзовых шатров.

Все сияет солнцем: дрова, плетень, даже не сошедший грустный, серый снег.

Я выхожу на крыльцо счастливым, набросив на плечи старый, поеденный молью тулуп, с тугим и тщетным запахом табака. Солнце из радостного, искромётного кувшина своего заливает меня целиком, так что я от восхищения и необъяснимого счастья вдыхаю, до боли в лёгких, звонкий утренний свет, смешанный с морозным, бодрящим воздухом.

Поодаль, по грунтовой дороге, удивительно и страшно, что босиком, идёт, давя хрупкие ледяные лужицы, в сторону сельского «журавля» дед Афанасий. Повизгивает ручками вёдер и, увидев меня, кричит осипшим горлом: «Прогнала за водой! Во, какая!» Звякает жестянками, весело, как ребёнок, щурится на солнце и кричит, кричит: «Во, какая жизнь! Ка – ка – я жи – и – и – знь…!»

(конец)

Она высока ростом, душою проста и в регентской школе учится только блестяще.

Высокие оценки воспринимает для себя не как награду, а как нечто заурядное, обыкновенное и само собою разумеющееся.

В общежитии спит на гладильной доске, и, всегда ложится последней, потому что её «кровать» случается до самого позднего часа нуждою крайнею какой-нибудь вертлявой сокурснице.

Часто ходит на богослужения, прилежно постится и молится; говорит не громко и короткими, обдуманными фразами; никогда не спорит. Всё это, в сочетании с гладильной доской, представляется в умах её подруг явлением крайне романтическим и выразительным. Её почитают за тайную аскетку и пророчат монашеское поприще…

Ровно через год после её поступления в регентскую школу, она, однажды, проходя по кленовой аллее, мимо, из красного кирпича, стен семинарии, увидала вдруг возле себя знакомое лицо…

В то же мгновение, словно кто плеснул кипятком ей на сердце! Она узнала его! Он был из одного с нею города, и притом – одноклассник.

Сердце её зашлось и кровь больно и настойчиво застучала в висках. Она отошла немного в сторону и остановилась.

Илья не замечал её и, с чувством жестикулируя руками, разговаривал с друзьями, согласно кивавшими ему на все захватывающие перипетии повествования…

Воспоминания, столь болезненные и столь дорогие для неё, в одно мгновение рванулись из глубины души и стали явью…

Твёрдый ком в горле прервал дыхание.

Она, испугавшись его вдруг неожиданного, и при этом самого «простого» появления, и вдруг самой неожиданной и «простой» близости к себе, хотела идти со всем дрожащим внутри и подкашивающим ноги трепетом, и не смогла… Покачнулась и остановилась… И вновь пошла, и опять остановилась…

До скамеечки было несколько шагов… Она не могла, но, наконец, она сделала их и присела. Молитва сбивалась и терялась взволнованным умом…