Владимир Лим - Цунами, или Смерть приходит на рассвете

С тех пор как Пушкин обрел самоуважение, т а улыбка, которая еще была у Русяя, в необходимых случаях заменялась прямым держанием спины и подчеркнутой профессорской вежливостью.

Русяй отвел взгляд и посмотрел куда-то вверх из-под длинных ресниц. Глаза у него были красивые, ясные, с голубизной и каким-то монастырским смирением…

– Забыл! Совсем забыл! – Русяй пошел к штабелям из ящиков с водкой и пивом.

Кто-то очень маленький выскочил из рубки, подбежал к Русяю и схватил его за руку. Это был подросток лет двенадцати, он словно потерялся и теперь боялся, что Русяй оставит его одного.

Пушкин догнал их, чтобы заговорить с подростком, Пушкину показалось, что его внимание к ребенку будет приятно Русяю. И тут Саша увидел Лицо.

Оно было страшным. Какая-то смятая бумажная маска в акварельных коричневых пятнах. Саша не смог сразу отвести глаза, как будто у этой маски было неодолимое притяжение.

Русяя грубо остановил Вахтенный, не подпуская к ящикам:

– Куда, твою мать!

Русяй примирительно взял его под локоть, но вахтенный с несоразмерной злобой вырвал руку, уронив при этом слюну, и суматошно вытер ее:

– Пошел отсюда, бичара!

Саша быстро встал между ними. Вахтенный узнал его и как-то по-детски сник:

– Тут товар не считанный, а он лезет…

– Да я ничего, я ж только спросить… – зачастил Русяй, – мне только лимонад для мальчика.

– Для какого мальчика? – уже совсем мирно спросил Вахтенный, обходя Пушкина.

– Да вот он… – Русяй отстранился, показывая мальчика, который прятался, не выпуская руки, у него за спиной.

Пушкин быстро встал между ними, подчинившись непроизвольному порыву заслонить лицо мальчика. В то же мгновение Пушкин осознал свою ошибку – он мог своим порывом обидеть мальчика, и шагнул дальше.

Глаза Вахтенного приобрели какое-то сосущее выражение.

Саша резко ткнул Вахтенного в бок, Вахтенный охнул, но при этом успел изумленно покачать головой.

Вахтенный подарил Мальчику ящик лимонада, деньги брать решительно отказался, важно сказав, что спишет газировку на бой.

Катер тащил баржу вдоль Косы к устью. Поселок был похож на старый списанный пароход. Над плоскими черными бараками возвышались вышки с часовыми, трубы котельной и заводские эстакады с транспортерами.

Клубы серого дыма гипотенузой зависали над Косой, над пограничной заставой с зеленой веселой казармой и смешивались с поднимающимся туманом.

Пушкин и Русяй стояли у борта баржи.

Пушкин не был здесь семнадцать лет, и он открывал Косу заново, но не как место, где он родился, а как землю своего отца, прожившего здесь всю жизнь и позвавшего Пушкина после смерти.

Подошел Мальчик и предложил лимонад, Пушкин, только теперь осознавший смерть отца как потерю кровно близкого человека, не услышал, тогда Мальчик тронул его за руку.

Саша присел на корточки и вдруг обнял Мальчика, он чувствовал одновременно тревогу, щемящее одиночество и жалость к поселку, убогой своей родине, и к этому, еще не осознающему своего великого несчастья ребенку…

Пушкину было трудно смотреть Мальчику в глаза.

Мальчик, послушно принимая его объятие, сказал, что очень любит лимонад и потому всегда встречает пароход.

И Саша вспомнил то, что никогда не вспоминал раньше: пароход дал три гудка, и баржа к нему ушла пустая, а вернулась с веселыми и страшными разбойниками-сезонниками и газированной водой, он шел за ними в темноте, ведомый сильной рукой отца, и вдруг увидел загоревшуюся вдоль горизонта алую полоску – черно-синяя ночь выдавила ее, полоска повторилась в реке, ширилась, ширилась и полыхнула, веером выпустив слепящие лучи…

Таким все и вспомнилось: только синим, чернильно-синим, и алым, чисто-алым, как шелк…

Гудок вырвал Союзника из снов цепких, мучительных. Он сел на кровати и изо всех сил хлопнул ладонью по матрацу. Ему было грустно, потому что он опять плакал во сне.

Союзник поджал под себя ноги и закрыл глаза. Было темно, и если бы кому-то вздумалось заглянуть в окно меж старых пожелтевших корейских газет, висящих вместо занавесок, то ему бы показалось, что в комнате, в полуметре от пола, сидит двурукий бронзовый Будда.

Союзник, не думая больше ни о чем, а лишь ощущая телом утренний холод и слушая лай собак, бродивших по Косе, сидел так долго, до тех пор пока не услышал свое тело, уставшее от неподвижности.