Liudmila Matveeva - Поцелуй меня, Иуда! Дорожная повесть. Странная дружба

И нелюбимый муж, действительно, примирял русскую думающую девицу-эмансипе с жизнью, заменяя тот прежде эфемерный, невысказанный смысл бытия и ставя жирную точку во всех прошлых ее метаниях и поисках одной своей простой, но великой, – или малой, у кого какая имелась, – первопричинной вещью, да еще и у Ваньки-кучера такая же была, в довесок.

Но вот когда рождались у просвещенных барышень дети, особенно, сыновья, юная мать ощущала вдруг в этом факте единственную возможность выпихнуть из себя мужнин член – и воспитать некий новый, хотя и тоже – член, но уже в ее, материнском, идеальном вкусе и идеализированном применении.

И появлялись в результате на свет – и выходили «в свет» – притчевые в русском контексте «лишние люди»: мощные, но литературные герои и пошлейшие авантюристы.

А позднее – так и достоевские идиоты и монахи.

Сынки таких мамаш невольно привлекали русских барышень-псевдокрестьянок тем хотя бы, что не были так видимо скушны и самодостаточно архивны, так лениво-спокойны, как одетые в мелкую клеточку молодые люди из близкого, знакомого с елок и детских балов окружения.

Но исполненным в точности по задумке своих матерей неординарным юношам, не от мира сего, непонятым толпою, надо бы было просто дать отдохнуть от их маменек, перебеситься.

Однако, кто же из самородков мечтал о мирном течении быта и о тихой русской опочивальне? Ну, разве что сверх всякой меры любивший маменьку Илюша Обломов…

А вот другие – хотели сразу и все, да еще и поставить с ног на голову:

Татьяну подавай им не как скромно обожающую тебя девочку-простушку, а только в качестве чужой – да еще и генеральской – жены.

Страстная Бэла им приедалась скорее, чем лошадь, чертова рабыня.

Мэри явно не дотягивала в постели до потаскух из уездного офицерского борделя.

Вера просила взамен своей любви отдать ей душу: хорошо, пусть, хоть и дорого – да где же ее взять-то, душу эту?

Евгения, невеста старшего из братьев Карамазовых, была поначалу все же порядочнее цыганки Грушеньки, но вот неудача – не такая красавица, поэтому можно было спокойно бросить ее в невестах, поставив в вину и дворянское воспитание, и попытку спасти жениха, кто бы подумал? – деньгами.

А простушка – Грушенька – та, конечно же, недоразработанный Дмитрием вариант черкешенки Бэлы, и ничего бы хорошего не ждало и ее, как и ее тезку-цыганку из «Очарованного странника» Лескова…

Неординарные Алеша Карамазов и князь Мышкин, кроме авторской заразной эпилепсии, были еще, несомненно, больны и нарциссизмом – и было им не до баб, так и хочется сказать: «недосуг»!

А вот бабам российским завсегда есть дело до таких вот, бедненьких, убогеньких, но зато – судорожно сопротивляющихся.

Ведь только своим живым сопротивлением и позволяли те юноши взрослым дамам чувствовать себя не загнанными бытовыми жертвами мужей-кобелей, а – самостоятельно мышкующими охотницами-лисами, ну, или кошками дикими, рысями, либо россомахами.

Как только дичь шевелилась и пыталась рыпнуться – в нашем, Ирочка, школьно- литературном случае: уйти ли из монастыря, влюбиться ли в некую «другую» – пусть даже не в соперницу, а в бестелесную идею, или, к примеру, даже в чужую страну, – попасть ли в сумасшедший дом, отвалить ли навеки в Висбаден играть без помех в рулетку до последнего золотого – тут-то дамочки и начинали чувствовать себя Дианами-воительницами, а не объектами примитивного вожделения собственных законных супругов.

И вот отчаянные русские бабоньки уже выслеживают «непонятых» юношей, и поддерживают их деньгами, и пытаются удержать при себе любыми способами, даже провоцируют их на связь с другими женщинами, например, со своими более молодыми, чем сами, подругами.

И спонсируют гомо-гениев (мадам М. и Петр Чайковский).

И лечат их – а при этом иногда и спаивают, и убивают, – и сходят с ума сами, и даже с удовольствием умирают «за други своя», как жена Лебядкина или же уездная леди Макбет.

Некоторые, правда, все-таки и сами выживают, да еще и оставляют жить, зачастую, на стороне, «дикие плоды» своей не менее дикой любви, а потом, разыскав их к концу жизни, начинают форменным образом впиваться и вгрызаться в эти несчастные фрукты, привнося определенный смысл в собственное доживание, не доотравившись в свое время, или же не довыпав из окна, не долечившись в швейцарском дурдоме, не допившись до смерти.

Недолюбив, наконец.

И тогда все эти жуткие «недо» падают на их сыновей.