Светлана (Лана) Макаренко-Астрикова - Пастораль Птицелова. Киммерийская повесть

– Когда Сонечка играла, как только начинала играть, я сразу прощал ей все: все ошибки, и прошлые, и будущие, и неуютность в доме поначалу, и капризы, и голодность мою, частую…. Мне нравилось в ней все тогда, и – безоговорочно. У нас в доме часто собирались ребята из части – послушать ее игру.

Она пекла оладьи, заваривала чай, дымный, с травами, шалфеем. Засиживались за полночь, заслушивались. И луна росла в окнах. И душа.

…Когда родился Сеня, то все как то стало сглаживаться, но она рвалась на гастроли, в этот ее ансамбль, в котором выросла, в который вжилась, с детства почти. И я отпускал, лишь бы она не тосковала, не грызла ногти, не плакала по ночам… Она научилась шить, и много шила: скатерти, белье и шторы подругам, себе, простые, льняные, шелковые сарафаны.. Мне они нравились, ей тоже, она в них выступала. И на гастролях и концертах, в местной филармонии… А потом, потом. Случилась на гастролях однажды… Москва, и она не вернулась. Подписала контракт с новым ансамблем скрипачей. С новой жизнью. Я ее и не удерживал. Сеню она оставила мне… Получилась почти что – красивая история, без дрязг и обид…

Вот, только жиль, что на Сеню она вполглаза смотрит, ведь тот ее обожает. Правда, когда хотели его музыке учить, он наотрез отказался. Сказал, что тогда сломает себе все пальцы по очереди. Как-то так. Ему было пять тогда. Теперь девять. Живем вдвоем. Едем на осенние праздники к бабушке. Соня тоже гостила здесь, у подруги, с новым мужем, обещала прийти и проводить нас, он все глаза проглядел… Забыла…

– Как же это? – Она удивлённо взмахнула ресницами, кашлянула тихо. Горло саднило, но болело уже меньше. Должно быть, от выпитого вина. Опомнившись, что спросила недозволенное, слегка смущённо коснулась плеча Ивана.

– Простите ей. Наверное, не со зла она. Что – то помешало… И меня простите. Мне не надо было расспрашивать Вас.

Ничего особенного. – улыбнулся попутчик – Вы что-то мало ели… Расскажите о себе?

– Да? Вам разве интересно будет? – Она зажмурила глаза, выдохнула. – У меня и история не такая красивая, как у Вас… Тревожная, непонятная… Я ее и сама понять до сих пор не могу… – Она сжала пальцы в кулак, разжала, расправила ладонь на скатерти.

– Вы расскажите, Марина, в двух словах… Может, лучше станет Вам, легче? Вдруг? Со случайными попутчиками как-то все проще, – успокаивающе пробасил он, а ей вдруг подумалось, с отчаянной ясностью, молниеносно, как это иногда бывает, подумалось, представилось, и захотелось тотчас же сказать ему, что он – не чужой, не посторонний а какой то волшебно теплый и понятный, и что внутрь его души можно смотреть, как в прозрачную, морскую, таинственную, сверкающую гладь, все смотреть, постигать и вдыхать, без конца, не постигая…

– Опять задумалась? И о чём же это, Мариш? —Загорский бесшумно возник позади, обнял, охватив цепким кольцом плечи, и тотчас же, резко, абрекски, по разбойничьи, вдавил шею, горло в скользкий кашемир своего полуфрака, остроту локтя. – Дивам вредно думать. Им лучше ноты повторять.

– Я повторяю, – прохрипела она с тихою яростью, задыхаясь, качнувшись вперед всем корпусом, пытаясь вырваться. – Пусти, задушишь!

– Да? Повторяешь? Вдохнула фиоритуру? Расчертишь нотами? Что – то не верится. – Он резко развернул ее за плечи лицом к себе и вдруг… ударил коленом в пах, прямо в середину лона, в бархат платья. От боли она прикусила губу и едва не упала, уткнулась лбом ему в живот, запуталась в тяжести ткани, гладкой, пахнущей старой карамелью и шоколадом.

– Пусти! Зверь! – Ты что?! – Она яростно выплюнула куда-то в ворс, в ковер пыльной, плюшевой гримерной кровавый сгусток – Что тебе еще нужно от меня? Чтобы я не могла совсем петь? Чтобы брала на октаву ниже, и ты царил на сцене, финикийский петух?

– Мне нужно, чтобы ты и на йоту малейшую не подпускала его к себе, тварь, запомни, увижу рядом, убью…

– Да не нужен ему твой Вивальди, плевал он на старые, прожженные ноты, не станет их расшифровывать, там почти все истерлось, скоро рассыплется… Как ему их прочесть? По наитию, что ли?! Не у всех же есть такой нюх на звуки, как у тебя! Фу- уу! – шумно и больно выдохнула она. Колени подогнулись, и Марина без сил упала на потертую, хлипкую банкетку, стараясь не смотреть на него. Страх и боль, одновременно, жаром разлились по телу и совершенно холодно, ясно и четко она вдруг подумала, что никогда не сможет иметь ребенка, родить его. Это была ее тайная и страстная мечта, но мечта была – бесполезна. И она была не Ассоль, увы! Совсем не Ассоль.