Алексей Жак - Перевернутое небо

– В этом я вряд ли вам помогу.

– Смешно.

Технолог опять стер пот со лба.

– Я, ты знаешь, может быть, даже вообще не вернусь домой, обратно в Архангельск. Чего мне терять, чего я там забыл. Эту серость, эти деревянные мостовые и трескучие морозы. Я потому с тобой делюсь и откровенен, что доверяю тебе. На все сто процентов. Ну, может, не на сто, но на девяносто девять точно.

– Зря, наверное, – задумался Сергей, – но можете быть спокойны: не выдам, если решитесь. Меня самого подобные мысли посещали иногда, но в итоге я от них отказался.

– Конечно, если б я жил в Москве, то тогда бы и я не сомневался, на твоем месте. А на моём… Там, где я нахожусь… чего уж там, скажу напрямик: хуже не будет. Мне бы вот деньжат побольше. С деньгами легче начинать новую жизнь. А, как ты считаешь?

– Бесспорно. С деньгами везде фарт. А за границей уж тем более.

– Вот, ты меня понимаешь, как никто. А другие отворачиваются. Слюнтяи.

2.

Культпросветработника звали Серафимом. Подходящее имечко. Нечего сказать.

«Ему тут самое место в этом молитвенном отстойнике, – подумал и прикинул Дикарев. – Достойнее не придумаешь. Да и мое имя, если переиначить буковку одну, и ударение переставить, шлепнуть не туда, где было, не подкачало на этот раз. И фамилия к месту. Обычно она служит предметом издёвок и откровенных насмешек. А тут она, на этом острове отмолила бы все свои грехи. Как только нас обоих угораздило сюда вместе попасть? На пару. В одно время, на одном транспорте прибыли. Не иначе рок постарался. Или путеводная звезда, о которой мечтал всю жизнь, которую искал и не нашел покамест. Но ничего, время еще есть, найду. Time by time. Step by step. By-by, baby».

Серафим тоже знал английский. Лучше Сергея. Perfect, если не идеально по критериям серой, узко образованной когорты внимательных слушателей, восседающих на своих креслах – деревянных скамьях в столовой, – когда приглашенный и добрый пастор из деревни читал лекцию, больше смахивающую на проповедь, а сердобольный ученик переводил за ним, не отступая ни на шаг, ни на фразу от учителя. Казалось, они заранее наизусть выучили урок и теперь демонстрировали облапошенным зрителям навыки синхронного изложения запомнившегося материала.

«Но нет, невозможно, – Сергей поймал себя на предвзятости, – какой еще там мухлёж. Всё естественно и целомудренно, как было при сотворении мира. И теперь происходит тоже, что и тогда, только разница в объекте и объеме творения. Нынче тут рождают кумира. Всего-то».

И то правда его речь была fluent, язык – excellent. Он учил его в рейсе самостоятельно, перечитывая массу литературы на языке первоисточника. И вот теперь здесь, вдалеке от родины, утеряв связь с пенатами, приобрел наставника, не только по духу, но и по своему беззаветному увлечению – заковыристому языку иноверцев.

Пастор из баптистской церкви на утесе подарил ему две коробки брошюр в бумажных переплетах – pocket stile. Но руки Серафима пока до них не дошли, всё свое время он тратил на общение с духовником, а не на штудирование печатных трудов, в основе состоящим из детективной шелухи и сомнительной ценности бульварного чтива. Но, как говорится, дареному коню в зубы не заглядывают. Он и не заглядывал. А пословицы, всякие, как и русские, недолюбливал и обходил своим обостренным постоянным тренингом вниманием стороной. Подальше и понадежнее.

Дикарев сидел со всеми в одном ряду на длинной скамье за таким же бескрайним срубленным столом, укутанном клеенчатой скатертью в пожелтевших кленах так, что свисавшие концы терлись своей сальной бахромой окатышей о колени. А куда же он денется от коллектива? Отщепенцев и инакомыслящих не уважали в любые времена. Тем паче после тех спонтанно зародившихся майских демонстраций, начиненных всеобщим воодушевлением толпы. Каждый человек – выходец из СССР – вынужден был на родине раствориться в потоке масс, как кофейное зернышко в кипятке. Иначе следовало немедленное выдворение из котла, в котором плескалось варево – всеобщее равенство. Как не принятая, не усвояемая, не перевариваемая в продукте щепка. Сор.

Сергей следил и следовал за речью пастора, одетого в подогнанный по фигуре фланелевый пиджак мирянина, не уступал он, казалось, и за переводом Серафима, щеголявшего демонстративно перед опустившейся в его глазах публикой из матросов и командного состава своими обширными познаниями в чужой лингвистике. Наконец-то парень испытал усладу от возвышения и главенства над всеми этими глумливыми ничтожествами. Но не поспевал. Опаздывал. Спотыкался. И досадовал на себя за свое невежество и хромоногость.