Владимир Дьяченко - Житомир-Sur-Mer. Паломничество Негодяя

В салоне вокруг разные люди. Понимает ли кто-нибудь, что в одном с ними замкнутом пространстве находится преступник? Дышит одним воздухом. А нет ли здесь еще кого-нибудь с таким же тяжким грехом в биографии? Наверняка. Все такие тревожные, озабоченные и целеустремленные, точно как я. Что, если Бог намеренно собрал всех нас в одном месте, чтобы покончить с группой негодяев сразу, замаскировав свою кару под техническую неполадку.

Возле меня сидел мужчина в костюме, с манерами адвоката среднего достатка, низким голосом и абсолютным музыкальным слухом. Весь полет он что-то говорил человеку по другую от него сторону. Вероятно, клиенту. Говорил в той же тональности, в какой работали моторы самолета. Каждое его попадание в резонанс с гулом турбин пугало меня дрожью сиденья и едким холодом изнутри. Даже мелькнула романтическая мысль из детства об искупительной авиакатастрофе и о поздних сожалениях тех, кто утратит меня безвозвратно. Возрастной практицизм тут же подредактировал – загорится двигатель, и мы совершим храбрую посадку на воду. Аплодисменты смелым пилотам, сочувствие мужественным пассажирам. И бонусом – прощение всех грехов.

Самолет сел в аэропорту Поляны ранним утром. Замолчали моторы, раскрылись двери. В самолет не вошли полицейские, не вывели меня из самолета в наручниках, не зачитали мне мои права. Но на таможне меня остановили. Девушка-офицер с косой из-за спины на плечо. С моим паспортом в руках. С глазами настолько зелеными, что они показались мне нарисованными. Поверхности кислотных озер в жерлах потухших вулканов.

– Вам придется вернуться, – тень над зелеными озерами и рябь удивления, когда я встретил ее сообщение ухмылкой повторно приговоренного к высшей мере. На какой-то миг я даже испытал облегчение, наступила хоть какая-то определенность. Конец мукам в переборе маршрутов бегства. Кара, хвала создателю, меня настигла. Но озера привстали и склонились к низкому окну в стеклянной перегородке.

– Вон там, – указала ладонь туда, откуда я только что возник. – Справа, кабинет начальника таможни. Зайдите. Спасибо.

– Нет, – вздохнула начальник. Он оказался женщиной. Усталой, темноволосой, с взглядом потухшим, но привычно проницательным, которым за треть секунды она прошила, пробила, поняла, проанализировала всю мою жизнь с тех времен, когда меня еще не было. Перед ней на столе стояла черного фарфора чашка с черным кофе. Напиток людей честных и однозначных. Мне захотелось спросить у нее, как жить дальше.

– Нет, – повторила она, – по российским паспортам мы уже месяц, как не пускаем. – Повторила с сочувствием, даже с долей вины за безысходность конкретной ситуации и, как мне показалось, за нелепость человеческого существования вообще.

От отчаяния мне захотелось закрыть глаза и оказаться в темном лесу. Окружение высоких сосен, берег бешеной Лены, спички, высокие сапоги, нож, лодка, землянка. И долгий запас патронов. И бесконечность, чтобы отбить кусок территории у местных медведей. Вряд ли полиция кинется меня искать в таежных дебрях Сибири.

– Отправите меня обратно?

Да, произнес я именно это. Но что слышит женщина, когда говорит с мужчиной?! Все что угодно, только не то, что он ей говорит. Разобрав минуту назад мою жизнь на молекулы, она теперь, похоже, синтезировала ее во всех взаимосвязях. Вот сейчас она спросит, какого черта я сюда приехал. Потом наступит тишина, и я захлебнусь в каше слов, мыслей и мотивов, что бурлят в моей глупой, преступной и не выспавшейся башке.

– Никуда не уходите. – Женщина в форме встала и с моим паспортом в руках вышла из кабинета. Дверь захлопнулась с тяжестью казематных ворот. Ее единственный звонок в Москву и… Наручники, экстрадиция и каторга на берегах той же Лены. Не бойтесь, я никуда не уйду. Какой побег, если даже мечты у меня бескрылые!

С возрастом меняется совсем не то, что, как ты думал, должно было измениться. Случаются совсем не те трансформации, которых ждал. То, что казалось непроходимо ничтожным, оказывается крайне трагичным. И вдруг радует то, что было вершиной страданий. К тем, кого жизнь бережет, это чувство приходит ближе к ее концу. К тем, кого бьет и треплет, рано, лет в тридцать.

Долгий брак называют привычкой. Это уже не любовь. Страх перемен. Страх одиночества. Страх разбитого корыта на берегу пустого моря, где отродясь не водилось золотых рыбок. Возразить невозможно. Но если это привычка к искреннему чувству и хорошему сексу, называйте мою любовь к жене как хотите. Я достаю телефон. Уже можно вернуть батарею на место, раз меня все равно нашли. Только что сказать? Что жив. Что люблю. Что так жаль, дорогая. Подробности потом. Когда вернусь. Когда поцелуемся через решетку долбанного тюремного изолятора. И опять из моих трясущихся рук на пол падает батарея.