Владимир Дьяченко - Житомир-Sur-Mer. Паломничество Негодяя

«…эти звуки звонки и отчетливы. Которых, конечно же, в прежних пределах, не описать. И, конечно, не передать и не пересказать. И не услышать. И не воспринять. Разве что внять. И попытаться изобразить мертвой, давно забытой, оставленной где-то там, беззвучной одинокой буквой:

– Ѣ! – кричу кратко, – Ѣ Ѣ Ѣ Ѣ… (буква Ѣ занимает десять строк. – Е.С.), – и так до конца страницы».

Все это ставит произведение на прямо-таки тектоническую литературную платформу, делая честь кругу чтения Дьяченко. В тексте множество отсылок к самым разным литературным «источникам». В том числе и к «несуществующим книгам». Вероятно, к текстам писателя-действующего лица. Это и его пьеса, которую инсценируют в театре Нижнего Житомира, и все его эссе на моральные темы и относительно основ мироздания, в которые превращаются иные эпизоды: «Условия просты. Изначально люди надежно загнаны в клетку всемирного тяготения на компактной планете. Взлет их мышления ограничен сутью Бога. Непознаваемого, но существующего. Так что шансов собрать эти кусочки разбросанного разума в изначальное совершенство не существует. Но надежда есть. И в процессе этой бессмысленной суеты люди творят, создают, изобретают удивительные вещи. Любовь и физику, религию и кулинарию, языки и аборты, географию, мораль, наркотики и полеты в космос, музыку и психосоматику, верность и войны, отчаяние и презервативы».

Нижний Житомир пространство психологического эксперимента. Поведение писателя, оказавшегося в «цветнике» прекрасных женщин, сотрудниц театра, носящих говорящие имена-прозвища – ДиректОра, Литера, Балерина и Олимпия (главный режиссер), иронично напоминает детектив Богомила Райнова «Тайфуны с ласковыми именами». У беглеца с каждой из этих дам складывается своя история – в интимном смысле тоже. О насыщенной мифологичности текста, в которой превалируют античные сказания, уже говорилось. И, наконец, откуда грех, побег от ответственности и воздаяние, если не из Книги книг – Библии?.. И все эти литературные и мифологические источники сплетаются в пространство сплошной условности, полномерного авторского эксперимента не только над текстом, но и над человеческой природой.

Меня отчасти удивила изначальная ирреальность этого текста. В какой-то степени она превращает трагедию Негодяя и его окружения в конструкт. Этим героям не так просто сопереживать, испытывать к ним эмпатию, которая в классике считается главным проявлением катарсиса и основной задачей писателя. Но в числе рассуждений центрального героя есть и такое: «На стыках этих пространств рождается иная литература. Где тексты уже не пишут только по абсциссе. Или только по ординате. Одномерное ремесленничество. В моде строфы, которые звучат осмысленно сразу в двух направлениях. Квадраты сонетов. И уже появились гении, творящие поэтические кубы. Трехмерные поэмы, которые можно читать еще и по аппликате. Насквозь». Наверное, Дьяченко демонстрирует нам опыт рождения такой литературы. И, наверное, в области иной литературы сопереживание – уже устаревший прием и цель. Запрошены – и получены – другие эффекты. Какие? Давайте каждый сам ответит на этот вопрос.

А теперь представь.

Наш город. Весна. Светлый полдень. Небольшая площадь в пучке узких улиц. Ты в белом сарафане. Ветер, вырвавшись на свободу из паутины переулков, заигрывает с твоим легким воздушным платьем. Обнимает твою фигуру то с одной стороны, то с другой. Увлекшись этой игрой, ветер высоко задирает подол твоего сарафана. Идеальная белизна белья. Ветру можно. Но разве мне кто-нибудь запретил?

Кольцо твоих рук выше кольца моих. Ладони на твоих бедрах. Опускаются ниже. Пальцы вслед за ветром цепляют подол сарафана. Я приподнимаю и еще раз открываю всему миру прикрытое лишь белым бельем и моими ладонями. Мягкими движениями скульптора, завершающего работу над сферами своего нового творения, как будто шлифую твои округлые совершенства. Карта теней на поверхностях меняет очертания с каждым нажимом пальцев.

Последнее касание, мои ладони покидают эту пару планет. Подхватив край подола, они скользят вверх к нашим головам, выше голов, над головами… Края задранного платья облачным непрозрачным воланом опускаются вниз, укрывая наши плечи. Мои и твои. И остаемся вдвоем. Только вдвоем, внутри купола твоего воздушного летнего платья. Посреди пространства, никому, кроме нас, неизвестного. Повелители только что созданных нами двух бесконечностей. Слитых, склеенных, смятых в одну! За пределами которой мира больше не существует. Чужих взглядов, чужих мыслей, чужого рокота, чужих мнений и переживаний! Не существует наших рук, ног, тел. Даже тех белых планет. Только наши лица, плечи, глаза, обрамления спутанных волос, целующиеся губы и не кончающиеся времена.