Салават Асфатуллин: Как молоды мы были

– Ты так легко одета, не простудишься?

– Да нет.

– Может, в кино?

– Я уже все видела.

– Хочешь в цирк?

– А-а, там всё время одно и то же показывают.

– Может, в театр?

– Я не одета для театра.

– Тогда пойдем, просто погуляем.

– Пойдем.

Смешные, милые слова, которые потом, даже если захочешь, не вспомнишь. Важно, кем и как они говорятся.

Потом были тёмный парк, скамейка, взаимные упреки, оправдания, потом поцелуи, нежные слова… Вспоминается только ощущение бескрайнего счастья, полноты жизни. Когда все краски и звуки заодно с тобой, когда хочется прыгать, смеяться и куда-то бежать.

Однако ветер становился крепче, огромные тёмно-серые тучи заслонили всё небо, и пошел накрапывать мелкий, ужасно надоедливый дождь, которому не предвиделось конца…

– Слушай, поедем ко мне, посидим в тепле, послушаем музыку.

– А пустят к вам?

– Пустят, меня вахтеры слушают, поехали…

Потом тяжелое оскорбление вахтершей, когда её на его глазах не пустили в общежитие: "Ходют тут разные..!" Мартышкообразная старая дева-воспитательница, которая ещё больше науськала вахтершу. Да не удовлетворилась этим, а специально дождалась и не пустила второй раз.

– Да что вы, куда вы идете? Это же трассовики, они же медведи. От них можно ожидать всё, что угодно! У них невест – в каждой встреченной по трассе деревеньке!

Сгорая от стыда, в бессильной ярости он трясся в грохочущем трамвае и боялся посмотреть любимой в глаза. С двум пересадками они кое-как добрались до её общежития, молча неловко постояли возле входа и с каким-то тревожным отчуждением разошлись.

После этого что-то сломалось в их отношениях, встречи становились все реже и холоднее. Ему было стыдно за свои слова, за вахтёршу, за воспитательницу, а ей стыдно и обидно за девичью гордость.

Потом встречи совсем прекратились и только иногда, разбирая старые фотографии, он с щемящей тоской смотрел на её улыбающееся лицо и с болью вспоминал прекрасное начало их безвозвратно ушедшей любви. Любви, не успевшей расцвести.

1977–1987 гг.

Радость переполняла сердце, в голове стучала только одна мысль: «Скорей, скорей, успеть бы добраться в общежитие до закрытия, и поделиться радостью с Ней!»

На ходу поздоровавшись с вахтершей, забежал в комнату, скинул пальто, кепку и бросился к ней. Перед их секцией сбросил скорость и на цыпочках подошел к ее двери. У них было тихо и темно. Он осторожно поскреб пальцами в дверь, надеясь, что услышит только чутко спящая подруга.

Но, к его великой досаде, отозвался голос соседки по комнате. Весь внутренне сжавшись, он, каким только возможно, вежливым тоном попросил вызвать подругу. С минуту ничего не было слышно, потом вдруг дверь распахнулась и в проеме возникла взъерошенная фигура соседки.

Сверля его маленькими злыми глазками, задыхаясь от злости, она начала кричать на всю секцию. "Да как ты смеешь! Все уже спят, а ты громишься в дверь! Нахал! Да тебя в милицию нужно сдать! Я к коменданту завтра пойду, вылетишь из общежития как миленький!"

Во всех четырех комнатах секции послышалась какая-то возня, видно, все просыпались. Он стоял, красный от стыда за нее и от того, что, хоть и по невольной его вине, но люди потревожены.

– Ну, пойми же, у меня важное дело к ней…

– Дела нужно решать днем, а не когда все люди спят!

– Ну, так получилось… Мне нужно срочно.

– А-а! Ему, видите ли, нужно срочно, а я должна из-за этого страдать! Уходи отсюда! И чтоб ноги твоей здесь больше не было!

Везде начали слышаться скрип кроватей, шаги, звяканье ключей, только из их комнаты ни звука, видно, его подруге тоже было стыдно.

С уничтожающим видом взглянув на него, соседка с силой захлопнула дверь, и вскоре и там послышался ее крик: "А-А! Ходят тут к тебе… Мешают спать!"

Подождав еще с минуту в надежде на то, что подруга всё-таки осмелится выйти, он медленно пошел к себе.

Та огромная радость, которую он нёс сюда, куда-то бесследно исчезла, растаяла, как мираж. Все вокруг стало серым и будничным.

Придя к себе, он долго сидел на кровати, уткнувшись в одну точку на стене, стараясь думать про терпимость к людям.

1977 г.

Поздним вечером он очнулся от беспамятного сна. С тяжелой, похмельной головой. Покачиваясь, добрел до умывальника и, не имея ни малейшего желания искать где-то стакан, напился прямо из-под крана. Так же покачиваясь, побрел обратно, плюхнулся на кровать, с удовлетворением сомкнул веки, приготовившись забыться. Но что-то тревожило, какое-то беспокойное чувство не давало уснуть, а он, еще не вполне протрезвевший, никак не мог понять причину раздражителя. И вдруг все всплыло: «Ба, ведь сегодня пятница, а я не пошел на работу. Да…, дела не блестящие. Прогул, скандал, разбирательство на месткоме и в конечном итоге позорное увольнение… Как же это случилось?». Память, как заржавевшие шестеренки, с трудом подавала информацию…