Андрей Федоров - Апельсиновый ландыш

– Простите, Ольга Витальевна, меня так быстро сорвали… Я не успел всё схватить.

Ольга закрыла ладонью губы. Она делала так каждый раз с тех пор, как привезли Вовку: это спасало.

От слёз.

– У них… – она назвала какой-то синдром, известный только специалистам. – Слепы и немы, только слух. Брат и сестра. Родились в Канаде, отец работал там по контракту. Им было два дня отроду, когда у роддома взорвалась бензоколонка. Снесло три квартала. Мама погибла. Сначала нашли Вику и отца, Сергея, вернули в Москву. А через несколько лет, чудом, Володю. Опознали по ДНК. Когда привезли его, Сергей уже умер… Вот так…

Губы Чермышева сжались в тонкую ниточку:

– Они знают?.. Что брат и сестра…

– Нет, – прошептал Кирилл, – мы только готовим их к этому. Поэтому вас и пригласили. А пока, сидят и молча глядят куда-то… Что у них на уме?..

Вика погладила лепестки ландыша, перевернула Вовкину ладонь и медленно опустила в неё цветок:

– Скажешь, какое твоё?

Вовка кивнул:

– Бабочки-махаоны. Они скоро прилетят… И мы обязательно их увидим.

Порт-Артур. Декабрь 1904 года.

– Нету надежды, нету… Никакой. Причаститься бы ей… – сестра со слезами на глазах комкала платочек у рта. – Слышите меня, Павел Денисович?

Косицкий не слышал. Пустыми глазами смотрел на горящую жаром дочь. Та лежала тихо, казалось, не дышала. Всё обрывалось внутри, всё. Гулко в мозгу пульсировало, отчего? Отчего я, не кто-то другой? Чем прегрешил, что Господь бьёт так сильно? Наотмашь, да по роже, по роже!

Без сил опустился на табуретку и сжал кулаки у глаз. Дочура моя, счастье… Жить бы и жить… За что? За что ей тифозный барак? Вослед за женой… Будь оно всё проклято!

– Пойдёмте, Павел Денисович, – сестра положила ему руки на плечи, – не годно-с вам тут долго оставаться.

Но он не мог. Не мог! Не мог фельдфебель русской армии подняться. Ноги… Нет их, куда-то под табурет свалились, не может он встать… Ну что ты на меня, сестра, так смотришь? Это же дочь моя! Как я уйду отсюда? И куда?

– Пойдёмте… – умоляла сестра.

Косицкий поднялся. Тяжело поднялся, будто придавленный тысячепудовой гирей. Вытер слёзы, вздохнул. Барак в темноте, только у Вареньки свеча горела на столике. А вокруг стоны, стоны… Он наклонился, откинул прядь волос над правым ушком и поцеловал. В солнышко. В родимое пятно, которое обожал.

Смяв в кулаке фуражку, распахнутый толкнул дверь. Брызнули в лицо тысячи игл, ветром чуть не сорвало шинель… Косицкий придержал подол. Глотнул морозного порт-артурского воздуха и пошёл в темноту.

Напрямки, через блошиный рынок, до штаба рукой подать. Минут семь ходу.

– Священника! Сейчас же! – вспомнились слова сестры милосердия. – Может, успеем причастить. Который из них? Сергия надо! Он тут, в трёх шагах, через двор за рынком мигом дойду.

Небо вдруг озарилось, бухнуло что-то с адской силой. Косицкий, подрубленный, упал. Тупая боль налилась ядром в шее и пошла кинжалом по позвоночнику…

Последнее, что в зареве вспышек видел – снег. Который становился бордовым, съёживался и таял…

Где-то под Ростовом. Ноябрь 1919 года.

Суета к обеду поднялась невероятная. С полудня, как пришло известие, унтера начали носиться ужаленными. Состояло известие в том, что гетман отправлял в помощь полк сердюков, которые должны были к ужину прийти с Ростова. Предстояло их как-то расквартировать. В части среди интендантов поднялась паника. Второй цейхгауз решено было освободить, перевезя всю амуницию в первый. Телеги, как муравьи, сновали туда-сюда, разбивая комья серой грязи. Полным составом, от вольноопределяющихся до вахмистров, в мокрых от пота шинелях, грузили и разгружали бочки, ящики, тюки, стеллажи и всё возможное, чего только не наскладировалось за последние годы. Каптенармус Панкратьев от волнения красный, как семафор, едва успевал сверять по гроссбухам перевезённую утварь. Матерился с нечеловеческим усердием, и дело спорилось. К пяти паника сошла на нет, гомон и свист кнутов затихли, телеги сгрудили на пустыре за банями, измотанных лошадей развели по стойлам. Телеграф в кабинете генерала Скворцова отстучал, что сердюки минули Кущёвскую. Часа через полтора, ве́домо, ожидались.

– Абриколь есть абриколь! – Лунёв, довольный собой, выпрямился над столом. – Самый красивый удар. Видели бы вы, Павел Денисович, как исполнял его мой отец – ахнули!.. Господа, вы позволите?