Альма Лиджиева - Хочу сразу чем-нибудь заняться

Тут папа потянулся рукой вниз, он хотел узнать, который час. А телефон возле круглой ножки кровати (тоже привычка) не нащупывается. Там не было телефона. Телефон был в маленькой сумочке, которая шла в комплекте всей этой замечательной продукции Shell. Моя работа рекламщика и сюда пришла. В жизнь.

Папа искал телефон и не находил. Секунд двадцать он водил один и тот же полукруг. И ничего не находил. Я решила помочь ему.

Интересно, подумала я, как чувствует себя теперь эта женщина из Икряного. Что делает, жива ли вообще, родила ли сына.

До меня не доходит, что у меня, может быть, есть брат.

Нужно сходить за его телефоном. Значит, нужно встать. Я встала со стула. И нужно пойти. Я вышла из комнаты.

И я услышала его изменённый голос:

– Доча, ничего, что я это всё тебе рассказываю?

– Нет. Что тут такого? – сама себе аж поверила.

Идиллия у меня с отцом, просто идиллия. Схватила за ручки и втащила рюкзак, как пленного, в полутёмную комнату. Развернула. Достала маленькую сумочку. В ней не было телефона.

– Блииииииин, – папа начал расстраиваться. – Я ж его туда вниз положил. Он через щель, наверное, вывалился.

«Женщина из Икряного, ты что творишь?», – думаю. «А ты и впрямь колдунья, женщина из Икряного».

Я ищу во всех карманах. Телефон не находится.

И мы сидим и молчим.

Вдруг приходит мысль. А ведь это измена. Он изменил маме.

В моей семье разве было мало любви? Нет, они всегда смеялись вроде бы, когда я видела их вместе. Они обнимались. И прозвища друг другу давали. Всё было: ссоры, скандалы, но и любовь была. Мне кажется.

Но когда появилась эта реальная женщина, я, видимо, провела черту между прошлым и этим днём. Весь мой такой собранный и уверенный отец, потерявший телефон, лежащий с болью в спине, жаловался, вернее, сожалел, что признался. И темнота комнаты его уменьшила. И меня уменьшила.

И как к надежде я возвращалась к блестящей дороге, у которой он стоял тридцать шесть лет назад и ввязывался по молодости в драку.

Зачем-то мне нужно было узнать об этой женщине и даже попытаться с ней познакомиться.

Сидела и смотрела на отца своего с его новыми хворями, или как назвать эту новоявленную боль в спине, вместе с потерянным телефоном и новым статусом, который не произносится в случае одиноких уменьшенных людей.

Мы с ним приехали порознь. Сначала я, потом он. За это время мы оба загорели, получили много впечатлений от красот, от океана, от солнца, от всего. И мы шли однажды вечером молча по берегу. Я прошла немного вперёд. Мы с папой никогда не умели ходить вместе, всегда кто-то впереди, а кто-то плетётся. И мне показалось, что он снимает на смартфон, как я иду. И комментирует: «Моя средняя дочь. Кых-кых-кых».

– Пап, от твоих видео, знаешь.. Тебе надо что-то с одышкой делать. Они хорошие, просто одышка.

Говорю громко, жду его.

Мы две недели на Бали. Мы так далеко от дома. И папа меня всегда снимает: я за столом, я читаю, я сощуренная от солнца, я сижу с ногами на стуле. Папа постепенно становится похож на местных, и он постоянно ходит со своим изобретением – самостедикамом. Снимает, скидывает на диск, снимает, скидывает на диск. У него передвижная студия по видеомонтажу. Всё в тряпочных сумках. А нельзя не снимать, потому что свет тут дай-ба-жэ, грех не снимать. И мы с ним действительно тут живём, не чувствует, что нам нужно уезжать, никто из нас этого не хочет, живём как будто тут и останемся. И папа, как всегда, тяжело дышит на всех этих видео. Я смотрю и слушаю. Он загружает эти видео в свой блог. Его блог это бог. Он выходит в эфир.

Я думаю, ну какой мой папа странный человек. Только после шестидесяти лет он в самом деле начал жить. И открылся такой непоседа в нём, открылся такой мощный талант.

Эти видео в самом деле хороши. Получается, он снимает свою жизнь, жизнь вокруг, свою дочь.

Наши разговоры…

Мы решили все вопросы, не осталось ничего, никаких обид, никаких обид, ничего такого, от чего был бы стыд или зудело где-то, как непонятная боль. Мы стали собой.

И подумала, что, может быть, останемся тут жить. А что, сковородки у нас есть. Но, когда я предложила, папа засмеялся. И сложил все свои тряпочные сумки и кульки в чемодан. Сказал, едем домой.

Я.

Начала.

Спорить.

Когда-нибудь мы вернёмся домой. И дальше будем жить. Но Бали – правильное изменение.

Правильное.

Перед нами всегда есть какой-то путь. Всё готово.

Уронила телефон в воду. Обхватывает голову. Беда. Утром готовила траву (зверобой) для отца. Чтобы дать остыть настою, вынесла на холод. Кипятила воду, чтобы в остывший настой долить. Но папа занёс и спросил: «Что это?». Ответила: «Остывает». Он вернул миску в кухню, опустошенную, трава облепила края и дно. «Ты зачем выпил?» – «Ты же сказала, остывает» – «Надо было долить и по два пальца, не всю её пить, а за тридцать минут до еды!». В сердцах, кривя лицо своё, с красными от жара щеками причитала девушка. Отец был обижен: «Ничего для меня не делай! Ни-че-го!». Захлопнул дверь. Она глядела на эту миску и думала.