Егор Киселев - Friedrich

– Да ничего не сказал, – недоверчиво ответил он, – спросил, как они до этого держали связь.

– А она что?

– Она сказала, что до сих пор они только пару раз списывались в интернете, но теперь он не отвечает.

– А как же она передала ему книгу?

– Я тоже об этом подумал. Она сказала, что передала ему книгу, когда они впервые встретились: в маршрутке, по дороге в университет.

– И что ты ей сказал?

– Ничего, – пожал плечами Колесников, – я дал ей его номер телефона.

– А вот это, мне кажется, ты зря сделал, – нахмурился я.

– Подожди. Он вообще на телефонные звонки редко отвечает, не факт, что она до него дозвонится.

Колесников оборвался на полуслове и сердито посмотрел на меня, оценивая, стоило ли мне все это рассказывать.

– А она не сказала, зачем он был ей нужен? – разбудил я его своим вопросом.

– Нет, – чуть помолчав, ответил он, – об этом я ее и не спрашивал. Да и можно ли было спросить? – он опустил глаза.

– Послушай, – начал я серьезно. – Я думаю, мы оба понимаем, о чем идет речь. Давай не будем из-за нее ссориться, хорошо?

– Но…

– Подожди, – перебил его я. – У тебя есть куда более опасный и сложный противник, чем я.

– Но это не делает тебя предпочтительнее, – парировал Серега.

– Да, не делает. Но и запретить ты мне тоже ничего не можешь.

Он подумал несколько секунд, а после тяжело вздохнул:

– Ты прав. Но все же не рассчитывай на мою помощь. Тут каждый сам за себя.

– Каждый сам за себя.

* * *

Матвей разбудил меня в половине двенадцатого, когда, вернувшись домой, заглянул в зал. Я задремал на кресле, где и приземлился. Спал тревожно, урывисто. Голова стала тяжелее, мигрень усилилась.

– Как вы? – спросил шепотом Матвей.

Я не ответил, только кивнул.

– Мама не просыпалась?

– Вроде нет, – тихо ответил я. – Я как-то и сам отключился.

– Хотите кофе?

– Не откажусь.

– Хорошо, сейчас принесу, – отозвался Матвей, выходя из комнаты. Он повесил плащ на вешалку и ушел на кухню.

Я опять осмотрелся. Спросонья у меня снова возникла тяжелая тревога на душе. Так случается, когда ты вдруг глубоко задумываешься и к действительности возвращаешься внезапно, словно уже пришел к цели, но еще не успел вспомнить, что тебе здесь, собственно, нужно. И хотя я прекрасно осознавал, зачем я пришел сюда, весь тот порядок в воспоминаниях и чувствах, который я пытался навести всю ночь и все утро, вдруг оборвался, и я снова провалился в неизвестность.

Матвей принес две чашки кофе и молоко, поставил поднос на небольшой столик на колесиках и подкатил его ко мне. Он посмотрел мне прямо в глаза и спросил:

– Вы не голодны?

– Нет, спасибо. Мне совершенно не хочется есть.

Матвей пригубил кофе:

– Вы хорошо себя чувствуете?

– Глупости, – отозвался я, – немного болит голова.

– Вам принести аспирин?

– Нет, не нужно, спасибо. Не беспокойся, если что-нибудь понадобится, я обязательно спрошу.

Наступила нервозная пауза. Матвею нечего мне было сказать: если он и помнил меня, то совершенно смутно, когда я бежал, ему было всего четыре. Наверное, в его глазах я был настоящим предателем, хотя ничего в нем не выдавало подобного отношения. Он хлопотал, потому что не знал, что сказать, а оставить меня без присмотра было как-то невежливо. Мне, впрочем, тоже было тяжело, поскольку я ничего не забыл. Более того, я помнил, как Катя просила меня быть его крестным и заботиться о нем, если с ней вдруг что-то случится. Ему было суждено расти без отца, я, конечно же, заменить его не мог, но это совершенно не значит, что на мне не было никакой ответственности. А в следующий момент мне вдруг подумалось, что Матвея бросили дважды.

Я снова посмотрел на него. Как и первый раз меня поразило его удивительное сходство с отцом, только не было характерной тени прохладной студенческой жизни: у Пинегина к окончанию аспирантуры взгляд заметно помутнел. Впрочем, с его стилем жизни иначе и быть не могло. Помню, незадолго до того, как мы совсем прекратили общаться, Алексей сильно похудел, хотя он и так не отличался склонностью к полноте. Щеки ввалились, он казался бледным, под глазами основательно прописались синяки. Помню, долго смотрел, как он мял сигарету длинными костлявыми пальцами, помню порез слева на шее, несмотря ни на какие сложности он по-прежнему каждый день брился и вообще следил за собой. Матвей, может быть, из-за этих последних болезненных воспоминаний, казался не в пример здоровым и крепким молодым человеком.