Виктория Мальцева - За мгновения до...

Клок рыжих волос, зажатый в смуглом кулаке Дамиена, говорил о многом.

Я просила его отдать куклу. Я умоляла, я унижалась. Осознав свою внезапную силу, Дамиен потребовал встать на колени, и попросить прощения за вымазанные собачьим дерьмом коллекционные металлические автомобили, но это уже был перебор — я отказалась.

Хорошо помню его ухмылку и фразу «ты сама напросилась!», потом мерзкий запах гари, наполняющий комнату сквозь раскрытые настежь французские двери балкона, мои медленные мысли о том, что этот костёр неспроста, пустой ящик, в котором до этого хранились все мои шесть кукол, включая редчайшую Одри Хэпбёрн, не такую редкую, но потрясающе одетую Наоми Кэмпбелл и просто красивую Мэрилин Монро…

Из пылающего ненавистью, жестокостью и безжалостностью костра торчали пластиковые худые ноги ежегодных воспоминаний об отце. Это были самые ценные для меня вещи, это был мой личный, спрятанный от всех кусочек мира из прошлого.

Дамиен не ожидал столкнуться со мной на площадке лестницы, на самом её верху. Дамиен не знал, что я прождала его больше четырёх часов. Дамиен не представлял, что к моменту его появления я изнывала от голода и жажды, у меня затекли ноги, и моя злоба достигла своего апогея.

Весь ужас содеянного дошёл до меня не сразу. Не сразу мой ослеплённый злобой взор осознал лужу крови на дубовом лакированном полу холла, не сразу пришло понимание, что не отвечающий на оклики и тормошения Дамиен, очевидно, потерял сознание. Не сразу был сделан звонок в 911.

Но звонок Дэвиду последовал почти мгновенно. Я сказала ему:

— Дэвид! Я, кажется, убила твоего сына!

В тот день Дэвид приехал домой после больницы уставшим и полуседым. Он не сказал мне ни слова. Спустя неделю мать вывезла меня из США в Австралию, объявив, что мне светит тюрьма. Я была напугана и подавлена, и только два года спустя узнала, что никакая тюрьма мне в принципе не могла угрожать по причине малолетства. Кроме того, как оказалось, очнувшись, мой сводный брат заявил социальному работнику, что упал с лестницы сам.

Дамиена выписали из госпиталя, когда меня уже не было — черепно-мозговая травма, сотрясение и сломанная рука потребовали длительного лечения.

Распаковывая свои чемоданы, собранные накануне мамой, я обнаружила все шесть кукол целыми и невредимыми.

— Где ты их нашла? — был мой ошалевший вопрос.

— В твоей прикроватной тумбочке. Хотела спросить, но забыла, зачем ты их так небрежно туда закинула? Разве тебе не дорога память об отце?

Вот в этом был, есть и будет весь Дамиен.

Просыпаюсь в собственной постели. Одета всё в ту же куртку и уже почти сухие джинсы — похоже, они высохли на мне, пока мы ехали, и пока я, неизвестно сколько, спала. Как очутилась в постели — не помню. В доме ни души — Дамиен, очевидно, укатил за своей девицей, а родители так и не вернулись. Долго не могу найти свой мобильник, в итоге, звоню матери с домашнего, но гудки теряются в бесконечности радиоволн, отвечая тишиной.

Снова падаю в объятия своей уютной постели.

Открываю глаза уже поздно вечером — за окном темно. Спускаюсь на кухню, жадно пью воду, ем остатки утренней яичницы. Дом как никогда одинок: от тишины звенит в ушах. Хоть бы дождь за окном шёл, но в этот вечер нет даже его.

Включаю прилепленный к стене телевизор, однако ни одной из программ не удаётся поймать моё внимание. Раскрываю свой ноутбук и пытаюсь выполнить задания по математике, но цифры и буквы уравнений не желают оживать, оставаясь загадочными иероглифами.

В три часа ночи укладываюсь спать, так и не дождавшись Дамиена. Да, чтобы не мнило о себе моё достоинство, но в тот вечер я ждала его, считая минуты.

Утром его тоже не было: уже или ещё — не известно.

По дороге в школу меня знобило, хотя ни дождя, ни ветра не было, а как раз наоборот — чёртово солнце слепило глаза, вызывая головную боль.

Тот день был точно не мой: помимо отвратительного самочувствия меня ждала неприятная встреча. В тот самый момент, когда я выгружаю своё медленное, тяжёлое, странно пьяное тело из автобуса, к остановке подъезжает знакомый Мустанг. И как назло, застревает на светофоре.

Они оба, и водитель, и его пассажирка смотрят на меня: Мелания изо всех сил изображает презрение, лицо Дамиена имеет одно из тех выражений, которое можно определить как «нечитаемое».

Все первые уроки прошли в блуре. Учитель по французскому даже спросила:

— Ева, ты хорошо себя чувствуешь?

Не знаю, что смешного было в этом простом вопросе, но класс начал ржать и Фиона выдала: