Виктория Мальцева: Вечность после…

В тот день мы оба постарели лет на десять. Но далеко не сразу поняли, что уже никогда не станем прежними.

— Помнишь ту женщину, которой ты в четыре года заявил, что твоя мать шлюха? — спрашивает отец.

Чёрт… Да, я это помню. Один из самых больших конфузов в детстве: бабушка часто повторяла своим соседкам, что её сыну не повезло — он нарвался на шлюху. Шлюха бросила ребёнка — меня, и уехала в неизвестном направлении. Точнее, направление было известно: к другому кобелю. Надо сказать, бабка моя была довольно авторитарным и безапелляционным человеком: всю жизнь проработала на стройке прорабом, фактически под её началом возведена едва ли не половина Ванкувера. Ну, если верить тому, что она говорила.

— Помню, — отвечаю ему, — это была Энни. И ты посадил меня в чулан на три часа, а Энни плакала и уговаривала выпустить, — делюсь с отцом своими самыми ранними воспоминаниями.

Всё это вышло из-за игрушечной машины — модели чёрного Мустанга. Энни, приехавшая в очередной раз к отцу, спросила, нравится ли мне моя игрушка, и я ответил ей, что мне её подарила шлюха. На самом деле, я даже не знал значения этого слова, однако догадывался, что это нечто нехорошее. Энни хлопала глазами, как кукла, потом спросила:

— Как ты сказал?

И я ответил:

— Это подарок на Рождество от моей матери.

И добавил:

— Шлюхи!

Энни буквально взорвалась рыданиями и выскочила в ванную, отец взбесился, а я был горд собой — Энни мне не нравилась. А бабушка, с которой я проводил большую часть своей жизни, считала, что все женщины — «хитрые твари, ищущие выгоды и приключений». Собственно, эту мысль она и вбивала в мою голову примерно до моих полных восьми лет, пока скоропостижно не умерла от рака. В том же году, только двумя месяцами позднее, Энни и её дочь Ева поселились в нашем доме. Я очень жалел, что бабушка умерла — такие перемены могли бы стать крайне весёлым событием, будь она жива! Бабуля могла кого угодно сжить со свету, будь это соседка-кошатница или новая жена её сына.

Поднимаю глаза на отца, совершенно не понимая, к чему он ведёт, но уже ощущая каждой фиброй своей души близость катастрофы. Она уже струится по моим венам, уже разгоняет сердце, уже затмевает разум эмоциями.

Наконец, он это произносит:

— Ты сказал это своей матери, Дамиен. Женщине, с таким трудом выносившей тебя, и давшей жизнь вопреки всем сложностям!

— ЧТО?

— Энни — твоя мать. Твоя биологическая мать. Твоя родная мать.

Шок мешает мне осознать главное:

— Если Энни моя мать, то кто тогда родители Евы?

— Ева… твоя сестра-близнец, Дамиен. У неё те же родители, что и у тебя.

Слова, которые навсегда изменят мою жизнь. Перевернут её с ног на голову, схватят меня за горло и долгие годы станут душить. Слова, которые расчленят мою душу, заставив выбирать между долгом, моралью и чувствами. Слова, из-за которых я наделаю массу ошибок, и многие из них окажутся непоправимыми.

В моих глазах темнеет. Отец продолжает говорить, но я едва осознаю смысл произносимых им слов:

— У нас с Энни родилась двойня. Ева появилась на свет первой и весила почти на килограмм больше тебя. Ты был вторым и… мёртвым. Ты родился мёртвым, Дамиен.

Мне плевать каким я родился. В данный момент я ничего не вижу, и мне тяжело дышать. Я, чёрт возьми, не могу сделать вдох: какое мне дело до того, кто был первым, а кто вторым?

— Энни только исполнилось девятнадцать, и она была худой, слабой, тело словно просвечивалось. Эти её запястья в тонких синих прожилках, живот, грудь я до сих пор забыть не могу и не понимаю, как она вообще смогла пройти через всё это до конца! Она едва не умерла в родах, а ты назвал её шлюхой, Дамиен!

После этой фразы шум, резонирующий в моей голове, наконец, создаёт взрыв. Боль вырывается наружу. Я вскакиваю на ноги, хватаю отца, протирающего салфеткой красные глаза, за дорогую рубашку и среди всей какофонии своих беспорядочных мыслей отчётливо слышу, как трещит и разрывается её ткань, как лопаются нитки:

— Что ты сказал? Повтори ещё раз: Ева мне кто?

— Сестра! Твоя сестра-близнец…

Он произносит это таким спокойным тоном, как нечто обыденное, обыкновенное. Как нечто само собой разумеющееся и не требующее осмысления.

— Отпусти мою рубашку, Дамиен! — его голос грудной, мощный.

Но Дамиена больше нет. Дамиен уничтожен. Есть только безумец, растерянно пытающийся найти выход из окружающего его хаоса. Уцепиться за нить, ведущую в адекватную реальность.