Анна Яковлева - Из ворон в страусы и обратно

Веня приходил, садился надгробием в ногах у Нилки, локти упирал в колени, горбился. От него Нилка и узнала про деньги, которые оставил Рене.

– Откупился, сволочь, – злобно выплюнул Веня.

– Кто откупился?

– Этот твой. Лягушатник.

– Никакой он не мой.

– А чего тогда суется с баблом своим? Сам, поди, тебя и довел до этого состояния.

В ответ на реплику Нилка закрыла глаза, а баба Катя цыкнула на Веню:

– Ну-ка помолчи! Не посмотрю, что герой, вожжами перетяну. На хорошего человека напраслину возводишь.

Лягушатник привез какое-то волшебное снадобье от дистрофии, чем купил бабу Катю с потрохами сразу и навсегда.

На бледных Нилкиных губах впервые мелькнуло подобие улыбки.

– Гони его, ба, в шею, надоел уже.

Через день таскалась Тонька Белкина, заваливала заморскими фруктами, которые, по большей части, сама же и съедала. Уминала бананы, киви и апельсины и философствовала:

– Все они гады. Взять хотя бы Альку. Сказала ему, что залетела, так он денег дал на аборт.

– И ты взяла?

– Угу.

– А ты на самом деле залетела?

– Угу, – с полным ртом бубнила Белкина.

– Будешь аборт делать?

– Еще чего, – удивилась Тонька, – что я, больная?

Нилка встряхнула головой – ее преследовал голос Валежанина: «Такие, как ты, не могут залететь». В горле запершило.

– Не боишься рожать?

– А чего бояться-то?

– А как растить будешь?

– Мать с отцом помогут, если че. А то еще, может, Алик одумается. Как считаешь?

– Может, и одумается, если не последний гад.

– Не, не последний, – заверила подругу Тонька, – бывают и гаже. Вот твой, например.

– Вот как у тебя все просто! – вышла из своего безразличия Нилка. – Они – гады, а мы – ангелы. Да если хочешь знать, я сама во всем виновата. Ты себе не представляешь, как там строго с весом, а я распустилась, как коровища.

– Нилка, ты в своем уме? При чем здесь вес? Тем более что никакая ты не коровища. Просто не любил он тебя.

– А Алик тебя любит, что ли?

– Вот и проверим, – ушла от ответа Антонина.

– Проверь, проверь, – проворчала Нилка.

Тонька по-бабьи вздохнула:

– Кислого охота…

– Яблоко возьми. Антоновка в этом году – вырви глаз, – встряла баба Катя, появляясь в дверях. – Дуры вы, девки, как есть дуры. Кто понаглее, того и пригрели. Своего не дождались, теперь всю жизнь мыкаться будете. Да еще и с дитем. Это в двадцать-то лет.

– Ой, – дернула плечом Тонька, – сами-то что, сразу умными стали?

Нилка уже выплеснула отпущенные на день эмоции, устала и умолкла, а баба Катя, как обычно, начала душеспасительный разговор:

– Молились бы – беда бы стороной обошла.

– Что-то не видела я счастливых верующих, – намекнула Тонька на Светку с Сашкой Уфимцевых – они венчались, что не помешало им благополучно разбежаться через год после венчания.

– Нашла пример, – вскинулась баба Катя, – разве это вера? Это неверие. То-то Светку инсульт в двадцать лет чуть не прикончил, а Сашка в аварию попал. Боженька говорит с ними, а они, дурачье, не слышат.

– Что-то ваш Боженька жестокий какой-то, – усомнилась Тонька.

– Ты от родителей никогда ремня не получала? Или хотя бы шлепков?

– Ну, бывало.

– Вот и Отец наш небесный воспитывает нас. Только не ремнем, а по-другому.

– А если человек погибает от такой науки? – вклинился Веня. – Сашка же запростяк мог погибнуть.

– Но ведь не погиб! И Светка выкарабкалась. Значит, Отец наш небесный еще верит в них, ждет от них покаяния.

– Отстань, баба Катя, – не выдержала Нилка. Ей от этих разговоров становилось тошно: она выжила.

Чтобы отключить голову, Нилка даже попыталась пить самогонку. Самогонка оказалась такой гадостью, что от этой идеи пришлось отказаться.

И мысли продолжали свое разрушительное действие.

Вадим ждал от нее взлета, а она села в лужу – опозорилась, стала посмешищем. Пугалом. Бракованным манекеном.

Вадим не врал. Это она себе врала, что она царица подиума, королева дефиле, а Вадим всегда говорил ей про весы. И про ас… ас… аскезу. Если бы только она его слушала!

Весы…

Дьявол! Как она могла столько времени не взвешиваться? Это же чудовищно, так опуститься! О чем только она думает!

Нилка ринулась к нераспакованным сумкам, сваленным в кучу в кладовке, отрыла на дне плоский прибор, сгорая от нетерпения, установила весы на ровное место – еле нашла в их халупе, в которой пол настилал пьяный Николай Кива с такими же творческими дружками-собутыльниками, – наступила и чуть не свалилась: 50,2. Что за черт?