Анна Яковлева - Из ворон в страусы и обратно

… – Ой, божечки ж, ой, миленький, – кончиком платка промокала слезы Катерина Мироновна, – что ж с тобой, девонька, сотворили эти нелюди? Зачем ты с ними связалась? Что ж ты не остереглась? Мой грех, мой. Не уберегла я тебя, Нилушка. Ничего, ничего, Бог милостив, отмолим тебя.

Этим и похожим речам Нилка внимала с полнейшим равнодушием.

Дома состояние ее резко ухудшилось, она почти ничего не ела – ее рвало даже от запаха пищи.

Время проводила на своей девичьей постели, обняв островки коленок и уперев в них подбородок, – тупо таращилась в выцветшие обои с бледными, неизвестной классификации цветами или в потолок с разводами: при косом дожде крыша протекала.

Память водила ее одними и теми же воспоминаниями: площадь перед Дуомским собором, Рене Дюбрэ, аэропорт, квартира Валежанина и та самая остроносенькая-остроглазенькая, не виртуальная, а вполне себе реальная, обосновавшаяся в их с Вадимом доме (бывшем, бывшем их доме!).

В настоящем были мрак и скорбь, как в пещере Аида, в прошлом все остальное: солнце, любовь, она сама и ее надежды.

– Нилушка, – слезно просила Катерина Мироновна, – попей молочка. Мне Федоровна принесла – парное. Два глоточка сделай.

Два глоточка. Легко сказать.

– Ба, поставь, я потом.

– Нет, ты сейчас, пока теплое, попей.

Как банный лист, – с усталым раздражением думала Нилка о бабе Кате, – и чего привязалась? Пришла, не дает думать.

А ей так надо было все обдумать.

Этот чертов килограмм… Что она не сделала, а должна была сделать? Или наоборот: что она сделала, а не должна была? Как это случилось? Почему?

Потому что она неудачница. Толстая неудачница и кретинка.

– Не мучайся, Нилушка, – дребезжала в ухо баба Катя, – не терзай себя. Так Господь управил. Не нравилось Ему, что ты отказалась от своего призвания, вот Он тебя и остановил. Не своим путем ты шла. У тебя руки золотые – это же дар Божий, а ты отмахнулась от своего дара.

Нилка не возражала: она давно усвоила – если не возражать, баба Катя быстрее отстанет.

– Веня с Тонькой приходили, – бубнила баба Катя, – я сказала, что ты болеешь, они обещали прийти завтра.

Вот только Вени с Тонькой недостает, с глухой тоской думала Нилка. Объединят полки с бабой Катей, развяжут против нее наступление. Потом к этой теплой компании подтянется Дюбрэ, и будет полный комплект.

Дюбрэ… Еще один банный лист.

…Они лавировали в толпе пассажиров: папа Карло и Буратино. Плечо папы Карло оттягивала Нилкина сумка с портфолио в трофейной кожаной папке.

– Ты не должна винить себя в этом, – зудел Дюбрэ, ведя Нилку за руку. Его рука была горячей и сильной, ее – безразличной. – Это не ты виновата, а этот проходимец. Он вообще не обращает внимания на физическое состояние девушек. Хотя… Я еще больше виноват. Я видел, что тебе плохо, и не поднял тревогу. А ведь я видел. Ничего, ты справишься, в тебе еще очень много жизни.

Это было смелое утверждение.

Миланский аэропорт отнял у Нилки последние силы. Ей казалось, что вот сейчас ее выведут за ухо в центр зала ожидания и раздастся свист: ату ее, брошенку-анорексичку.

Нилка тащилась по переходам на шаг позади Рене, как на аркане, и больше всего хотела, чтобы ее оставили в покое.

С того самого момента, как за ее спиной появились трое мстителей, ничего Нилке так не хотелось, как покоя.

Что нужно сделать, чтобы остаться одной?

Рене тянул куда-то, бормотал никому не нужные утешения:

– Все еще образуется. Вот увидишь. Вернешься в техникум, получишь диплом, устроишься на работу. Замуж выйдешь, детей родишь – все у тебя еще будет.

Как он смеет так нагло врать? Ежу понятно: ничего у нее уже не будет. Никогда.

…Несколько сумок, пальто, дубленка, френч, костюмы, два вечерних платья, коробки с обувью – весь этот ворох тряпья, электронные весы и машинка «Зингер» в придачу встретили Неонилу в прихожей валежаниновской квартиры. В той самой прихожей, в которой Нилка изучила досконально каждый уголок, каждое пятнышко на паркете и все ворсинки на ковре.

– Я уже все собрала, – гаденько улыбнулась похожая на воробья новая фаворитка Валежанина.

На мгновение она повернулась к Нилке спиной, и сквозь крушение надежд, планов и жизни в целом Нилку иглой пронзила заколка-банан в волосах воробьихи.