Санта Монтефиоре - Твоя навеки

Санта-Каталина была окружена полями, которые были просто-таки наводнены пони: мой дядя Александро разводил их и продавал в другие страны.

Я помню бассейн на искусственном холме, усаженном по краю кустарниками и деревьями, а еще теннисный корт, на котором мы собирались все вместе. Гаучо присматривали за пони. Они жили в домах на фермах, которые называли ранчо. Их дочери и жены служили горничными в нашем поместье: они готовили еду, убирали в комнатах и ухаживали за детьми. Я помню, что моей самой горячей мечтой была мечта о летних днях, потому что они продолжались от середины декабря до середины марта. В течение этих месяцев мы не покидали Санта-Каталину. Мое сердце всецело принадлежит тому волшебному времени.

Аргентина — католическая страна. Но никто здесь не был столь истовой католичкой, как моя мать, Анна Мелоди О'Двайер. Дедушка О'Двайер был религиозен в разумных пределах, не таким набожным, как моя мама, которая видела в соблюдении приличий главную жизненную цель. Она умела приспосабливать веру к своим нуждам. Их споры с дедушкой об истинном значении воли Божьей длились часами и заставляли нас прислушиваться к их разговорам. Мама верила, что все в руках Всевышнего. Если у нее была депрессия, это означало, что она наказана за грех, а если мама переживала счастье, то знала, что награждена за смирение. Когда я создавала для нее проблемы — а у меня это, кажется, получалось делать с завидной регулярностью — она воспринимала это как наказание, за то, что плохо воспитывала свою дочь.

Дедушка О'Двайер обвинял маму в инфантильности, говоря, что она не хочет принимать ответственность за свою судьбу.

— Только потому, что сегодня ты хандришь, вовсе не значит, что Бог испытывает тебя, Анна Мелоди. Ты хандришь, потому что так тебе сегодня удобно смотреть на жизнь.

Он любил повторять, что здоровье — это дар Божий, а счастье — дар земной. Он утверждал, что мы сами вольны выбирать себе путь. Для него бокал вина мог быть наполовину пустой или наполовину полный, — как посмотреть. Все зависело от того, как ты настроен. Мама считала подобные речи святотатством. Как только она слышала слова дедушки, ее лицо розовело от возмущения. Он никогда не упускал случая напомнить ей об их противоречиях, получая удовольствие от споров.

— Делай со мной, что хочешь, но чем быстрее ты перестанешь вкладывать в уста Господа свои слова, тем счастливее ты себя почувствуешь.

— Пусть Бог дарует тебе прощение, отец, — запинаясь, произносила мама, и ее щеки окрашивались в тон ее волос цвета заката.

У мамы были великолепные волосы. Длинные рыжие локоны, как у Венеры Боттичелли, но сходство было неполным, потому что мама никогда не выглядела такой романтической. Она всегда была или чем-то озабочена, или рассержена. Дедушка любил рассказывать о том единственном времени, когда она была свободна как птица. Она бегала вокруг Гленгариффа, их дома в Южной Ирландии, босиком, как вольный зверь, и в ее глазах пылал огонь. Дедушка сказал, что ее глаза были голубыми, но иногда казались серыми, как небо в облачный день, когда солнце пробивается сквозь низкие тучи. Мне это сравнение показалось необычайно поэтическим. И еще он сказал мне, что мама любила бегать по холмам.

— В такой небольшой деревушке никто не мог бы потеряться, тем более столь живая девочка, какой была Анна Мелоди О'Двайер. Но однажды ее не было много часов. Мы обыскали все холмы, мы кричали и звали ее, но потом нашли ее под деревом у ручья. Она играла с дюжиной лисят, на которых случайно наткнулась. Анна знала, что ее будут искать, но не могла заставить себя уйти. Лисята остались без матери, и она плакала над ними.

Когда я спросила, почему мама изменилась, он ответил, что жизнь иногда заставляет нас испытать большие разочарования.

— Я вижу огонь, грозу в ее глазах, но я не вижу в них солнца.

Мне было очень любопытно, в чем она так разочаровалась.

А мой отец был романтической фигурой. У него были пронзительно синие глаза, а уголки губ изгибались, даже когда он не улыбался. Его называли сеньор Пако, и все на ранчо уважали его. Папа был высокий, стройный и густо поросший волосами. Правда, не настолько, как его брат Мигель (тот вообще был похож на медведя и такой темнокожий, что его называли индейцем). Папа был более светлокожим, как мама, и таким красивым, что Соледад, наша горничная, часто вспыхивала румянцем, когда прислуживала нам за столом. Однажды она призналась мне, что не может смотреть ему прямо в глаза. Папа воспринимал это как знак полной покорности. Я не могла сказать ему правду: что он очень нравится Соледад, потому что она не простила бы мне этого. Она не часто сталкивалась с отцом, поскольку ведение дома было маминой обязанностью, но Соледад все равно ничего не пропускала.