Владимир Курносенко - Евпатий

*

Ведомая за черенок ложка, не доползши на палец до отверзаемого рта, остановилась, побыла и пологой убыстряющейся дугой плюмкнула в чашку с супом, в посверкивающие кружочки жира, плавающие наверху.

Да, в суп-шулен, вкушаемый джихангиром каждую ночь в его тоске.

— Эй, кто-нибудь! — позвал негромко. — Что ещё там за шум?

Любая помеха таковому одинокому восседанию у очага вызывала лишь брезгливое отвращение.

Вислопузая, разжиревшая от доедок фигура бавурчина-бокаула выползла на зов из-за мерзлошкурого загремевшего полога.

— Где шум, солнценосный? Какой шум?

Угодливое, да чересчур уж фальшивое недоумение в лице тревогу на корню хочет погасить. Поверь такому!

Суп-шулен подальше отставив и туда-сюда по шатру походив, иглы-мурашки из затёкших ног изгоняя, сам, раз так, для уничтоженья тревоги вылез удостовериться.

Снежно-свежий дух мало-помалу покоряющейся потихоньку земли вот ведь какой! Острый, как кумыс, в ноздри бьёт. И ещё весть об орусутской угрозе не долетела толком, ещё крик «Орусуты из мёртвых восстали, джихангир!» ушей не коснулся, как по одинаковому скруту шей придверных кебтеулов он, Бату-хан, догадался вне сомнений и колебаний:

То , чего со дня смерти сайгачихи - копелёк ожидал , чего в уголке сокрушающегося сердца желал , может быть , — расплата - событие это надвигалось из сумеречной лесной чащи .

* *

— Эй, Бык! Гэрээс гарах! — орали снаружи через полог. — Выходи! Сэбудей-богатур к поединку тебя зовет...

Выйдя, оглядевшись и сам, без помощи, Мухортого заседлав и чумбур нукеру, что ближе был, кинув, в юрту опять ушёл.

В шлеме с хвостом и гребнем, в прошитом куяке-панцире появился.

К хвосту Мухортого на пятках подступясь — р-раз! — в одно неуловимое-сдвоенное движение в седле он уже. Без спешки, но и без траты времени, коня трусцою к месту затянувшейся суматохи направляет он, Хостоврул.

Невдалеке от юрты-гер, предназначавшейся для запасов, хмуролицый Сэбудей-богатур с трёх взгромождённых друг на дружку телег воинские распоряжения отдавал. Бледный, наблюдающий без отрыва за свалкой боя джихангир Бату подле безмолвный стоял.

— Стрелки-мергены и ты, Урда... — хрипло с телег гудело-сипело, — а ты, Шейбани, если сумеешь... — И там же, возле обоих, молодой Тайнгут-хан ещё (заметил), приобщаемый братцем-джихангиром к искусству войны.

Орусуты, — а это были они, кто ещё? — были взяты бурулдайцами в кольцо, и оно, из всадников и спешенных лучников, то сжималось, то разжималось до разрыва изнутри; тогда в прорыв вылетал в островерхом шлеме орусут и, намахавшись мечом, уложив на подушку полдесятка бурулдаевых гope-вояк, возвращался назад.

Приблизясь к телегам и поднимая вверх улыбающееся лицо, спросил:

— Какого из них, Сэбудэ, предназначаешь мне?

Бросив сверху злой и не ответивший на улыбку взгляд, одноглазый буркнул что-то вертевшимся подле телег десятникам и джагунам.

Молодой хитроглазый нукер, движениями напоминающий гибкотелую рысь, вынул из свежесделанного сайдака стрелу-свистун и, едва глянув, выстрелил без задержки и долгих слов.

Тот, в кого стрелял он, один из двух выскочивших в прорыв орусутов, едва успел отвести голову в шлеме в последний миг.

Однако выстрел до того точен, до того хорош получился, что и Сэбудей-богатур, и Бату-хан, и Тайнгут, и все, кто видел, и сам нукер-рысь довольные запереглядывались и повеселели, расценивая это как залог успеха, как знак не утратившего бодрости и силы монгольского боевого духа.

Подмигнув одобрительно нукеру-рыси и отъехав от телег алдов сорок-пятьдесят, Хостоврул-бухэ приподнял в рост огромное тело на закачавшихся широких стременах и, вздев кверху руки с оттопыренными на обеих большими пальцами, зычно возгласил:

— Эй ты, орусут! Халз тулах! Халз туладья гэх...

ЛВ.

Вытаптывать площадку с обеих сторон сошло с лошадей по десятку всадников.

Подкольчужная рубаха у Евпатия успела промокнуть от сечевого поту и теперь с лёгким пощипываньем холодила спину меж лопаток.

Ласточка была в пене, на задних ногах и крупе в гнедой шерсти вспухали ссадины и мелкие алеющие кровью раны, но и она была в полной своей силе и могла продолжать.

— Если убьют, — никому и всем говорил по другую сторону поединного круга Хостоврул-бухэ, — Мухортого моего горячке Бури-хану этому отдадите... — И, мрачно усмехнувшись (больше нечего было сказать), махнул рукой в чешуйчатой железной рукавице.