Владимир Курносенко: Свете тихий

В купе их четверо – священник-монах отец Варсонофий и его подпорщицы певчие: регент Вера, первое сопрано Серафима и, самая молодая, двадцатитрехлетняя Ляля, месяца полтора-два как приглашенная Верою в их маленький церковный хор.

На откидном лоснящемся столике сложены в стопочку использованные пластмассовые судочки, по две, одна в другую, не помытые еще комплектные чашечки и полиэтиленовые мешочки с батюшкиными сухариками, орешками и тонко порезанным черным хлебом, – ужин, стало быть, позади, а впереди, часа через четыре дороги, станция Здеево, где в освященной в прошлом году церкви отец Варсонофий служит настоятелем.

– Внебрачная дочь Сталина, х-ха! – прерывает подробную нудноватую речь Серафимы Вера. – Скажи еще, сам он сын Пржевальского, потому что шибко умный! – И чтобы не распалять себя хуже, Вера усилием воли заставляет себя отвернуться к окну.

В холодноватом по осени купе делается по-нехорошему тихо, неловко, и Ляля, покосившись на Веру, помимо воли перестает шевелить спицами.

В безмолвии вызревается из неявленного до времени бытия стук-постук натруженных, привыкших ко всему вагонных колес. «Ту-тумк-т... Ту-тумк-т... Ту-тумк-т...»

– Ая ине говорила– дочь! – поджимает ибез того тоненькие бесплотные губы Серафима. – Я сказала: дочь, а может, другая какая родственница... – И тоже, зыркнув в свою очередь из-под круглых в черной оправе очков на батюшкину полку, кротко, по-сестрински учиняет Вере вразумляющий укор. – А ты не слушаешь, – говорит она, – а потом судишь.

Вера не видит ни взгляда, ни физиономии первого сопрано, но по тону и женским своим чутьем разгадывает Серафимину хитрость. Она, Вера, несправедлива, неправа, нетерпелива и злобна, однако же вот ей, тонущей в пучине греха гневления, состраждущая сестра Серафима некорыстно бросает с берега спасательный круг... У-уфф! Так бы и стуканула она, Вера, широконьким кулачком по столешнице под локтями, так бы, оборотившись, и рубанула напрямик: «Вижу, вижу тебя насквозь, миротворицу! Батюшку поблагодари, что здесь, несчастная ханжа!»

Однако ничего подобного Вера не делает и не произносит, а, близоруко щуря огромные стрекозиные глаза, следит, успокаиваясь потихоньку, за мерцающими вдалеке и уплывающими поблизости редкими припутейными огоньками...

Распря-спор у них с Серафимой из-за очередной и неведомо кем пущенной чудесной легенды, загулявшей не так давно меж здеевских церковных старух. Якобы в одном прибалтийском женском монастыре объявилась в игуменьях... внебрачная дочь Сталина. Будто бы ей, «и самоей во зрелых уже летах», предстала в видении альбо тонком сне Матерь Божия и велела отправляться в город Иерусалим, дабы «тамо», у Гроба Господня «вымолять» прощения за безумные отцовы грехи.

Понеже отринет, не исполнит воли Божией «дочь-от, игуменья-то», – сулились по обыкновению в русской земле – «мор, глад, падеж, смятенье в умах и кусающая человецев саранча».

Коробит Веру не само чудо с возникшей невесть откуда игуменьей, а услужистая эта, холопская и до оскомины знакомая мелодийка изложения. «Оттого-то и вышло, что вышло, – негодует, отвращается, борется и не умеет побороть себя Вера, – что такие вот... серафимы, возалкав, позарились на чужие хлебы, а после, когда сукровица выступила да серою потянуло, со страху ударились в энтузиазм, в хорошесть идейную, нарочно, умышленно не слыша чудовищной фальши звука...».

По матери Вера полуэстонка, по деду удмуртка и лишь на оставшуюся малую дольку русская... Но «это – ровно ничего не значит!» – говорит она обычно. Это кровь. А зато всю жизнь, все тридцать шесть своих лет, за вычетом консерваторских, прожила она, продышала чадным духом заводской рабочей окраины оборонопромышленного Яминска, где число одних только трудящихся превышает население родной ее Эстонии.

По чувству же, уясненному и расцветшему в таинстве крещения, она, Вера Уткировна Чижикова-Матусевич, не только что русская, православная, а как бы и поболее того. «Судьба Родины», «трагедия народа» и прочее в этом недлинном ряду, когда является повод, волнует ее до нервной дрожи, до бессонницы, до жажды жертвенного и беспримерного подвига... И ей, – да, ей, небезразлично, не по барабану, как выразился бы Чижик, ее муж, какие такие «чуды» перешептывают по кутухам прихожанки ее духовного отца. Это ее касается. Ее дело.