Владимир Курносенко - Евпатий

Калинка жалобно сморщил лицо, готовый разрыдаться, и пустился в уверенья, что с лошадкою он так, шутейно, беседы вёл... Почуял, откуда ветер.

Коловрат, махнув рукою, отпустил его.

— Уд-далить меня х-хочешь? — напрямую спросил Кочкарь, когда остались вдвоём. — Пы-а-дведу, мыслишь?

О старом, о как перенёс когда-то Кочкарь боярину Льву про нехорошие Коловратовы любы, как к порубу Паруниному не допустил, ни раньше, в редкие наезды Коловрата в Рязань, ни тем паче вдогоне здесь с молчаливого обоюдного уговора не поминали они ни разу.

Зван же был Кочкаръ не с недоверия, а по причине, что тяжко им с Савватеем видеть его увечество, а того хуже в бою такого воображать.

— Понеж винен п-пред та-абаю... — начал было снова Пафнутий, дергая от напряжения шеей и веком, но Коловрат поднял, останавливая его, вровень с плечом широконькую свою ладонь.

— Это ты ни к чему, Пафнутий Ольгердыч. Это песня отпетая... Ты лучше-ка...

Теперь не дал досказать Пафнутий.

— На все Б-божия воля, Ев-п-п... Н-не т-ты-воя!

И ушёл, гневно сверкнув на бывшего друга тёмным прыгающим глазом, а Евпатию сделалось стыдно, досадно на себя.

Он знал, как погибли у Пафнутия в Рязани две дочери отроковицы.

ЛА.

Всё чаще попадались круглые, аккуратно окопанные костровища, охряные зубристые дыры в снегу от бессчётно мочившихся лошадей, и на одной из кратеньких днёвок Акила, разломив в рукавице маленькое помётное яблоко, сказал Евпатию с Савватеем: «Видишь, середка-то мягкая ещё... Кажись, пришли, ребята!»

Кружили, дуя в фиолетовые зазябшие кулачки, растревоженные злые духи, взметали снежные буруны, и лошади, прядая чуткими ушами, садились на задние ноги, и то в голове, то в хвосте отряда раздавалось их предупреждающее страстное ржание.

Остановились засветло. Нарубили сухих жердин, составили в шалаши, покрыли с нахлёстом снятыми с коней потниками и, натаскав от степового обдутого ветрами кряжа гранитных камениев, устроили баню.

— Баня, — изрёк по сему поводу Савватей Кисляк, — она вторая мать!

Отмывшись, выстроились в длинную безмолвную вереницу друг за другом и отдали последнее целованье святому образу чудотворца Николы.

Не было ни антиминса, ни священника, ни вина с просфорами для святых даров, но у того ж Савватея, ловчее прочих крестившегося и помнившего больше молитв, отыскалась в седельных тороках икона святителя Николая в потемневшем липовом окладе, и вот он, Савватей, держал её, смущаясь, в обеих руках, а подходившие доброволы целовали святителя кто в плечо, кто в седую круглую бороду, а кто в высокий прорезанный тремя скорбными морщинами лоб. «Подаждь ми христианскую кончину, отче Чудотворче! И Ты, Благая Заступнице Матерь Божия. И на Страшном суде Сына Твоего...»

Дав поцеловать трём-четырём причастникам, похорошевший, с высветленным взором Савватей осторожно обтирал обтёрханным кафтаньим рукавом образ.

«Не поработимся врагом, хулящим Тя и претящим нам. Погуби Крестом Твоим борющих нас, да уразумеют, како православная вера, Едине Человеколюбче...»

Смуглокожие ковуны, средь коих ни единого не оказалось не крещёного, тянулись целовать другим поцелуем закрасневшую Савватееву руку, а он, не имея возможности отдалить её от тянущихся, страдал и конфузился ещё более, отводя глаза.

В ту исходную ночь Калинка с Кононом спели на посошок и песню.

Одну из тех странных, смутноватых содержанием вольных степовых песен, где меж заунывных взвоев и скулящих протягов проклёвывалась к концу одна-разъединственная, но единственно и нужная мысль. «А где ж ты шлялася-шаталася, — что-то такое, — да душа-а-а д-моя-а-а...»

Враг был рядом, в пяти-шести верстах, пели негромко поэтому, но заводивший серебряный тенорок Калинки всё равно сумел, преобразившись, выказать во всей красе богатырствующую суть своего героя, угадывая вольную, не вмещавшуюся в скучно-трусливую быть его душу, в коей от жаркой непринудной любви к родной сторонушке дотла сгорало всякое корыстное вещество пользы, и глуховато-мягкая басовая втора Конона, не колеблясь ни волосом, подтверждала высокое Калинкино право на подобное лицедейство. Сам-то он, Конон, и был таков, как в песне.

Прислонясь к сосновому стволу, стоял, слушая их, Акила, и его узкое, урезанное встречными ветрами лицо, отблёскивало костровым пламенем и лучилось тою высокою, лучшей в русском человеке грустью, для каковой, быть может, и создан Богом из персти земной подлинный человек.

«Ой да душа ль душечка-а-а... да добра молодца-а-а ду-ша-а-а...»