Василий Довбня - Гренландский кит

Через какие-то секунды, босой, в теплых кальсонах и сорочке, на мостик влетел старпом Мелякин, блестя белозубым ртом… Тут же появился капитан и еще кто-то, «Свирепый» со страху отстал. А на мостике стоял смех и хохот.

— Ну и проверочка тебе, Третий, — смеялся старпом, Он и все на судне уже знали, как матрос Мельниченко нарядился привидением.

Я оправдывался, боясь насмешек.

— Все сделали правильно, — сказал капитан, — оглядываться почаще надо, — я заметил — Сереев почему-то с опаской разглядывал меня.

Мой товарищ на «Свирепом» держался на дистанции, больше к нам не приближался, но как — то шутя, сказал мне: — Чудик ты, Ваня!

Удивительное дело, в мыслях и я называл всех их чудаками. Вот эти веселые и смелые ребята стали моими друзьями.

Работа штурманов на китобойце — это ювелирное письменное счисление, при охоте судно крутится юлой, меняет курс по прихоти кита, хотя и по команде гарпунера. Хочешь не хочешь, а научишься чувствовать направление земной оси, как свой хребет, и себя относительно сторон света, закружишься вместе с землей, через пару лет даже в постели, на подушке. как на глобусе, мысленно сможешь видеть место словно на карте, где находится судно, станет понятным умение птиц и китов ориентироваться в безбрежном пространстве, а рыб в глубинах океана…

Почти у всех китобоев детство было загублено или войной или теми несправедливостями с их родными, которые творила жизнь и власть. Но видимо потому об этом никто не говорил и обрывал молчанием вопросы на эту тему. В море все они были вольны, дружны и равны, чувствовали себя независимо. За четыре месяца я только обиняком, в мимолетных беседах, без пафоса и рисовки, как бы мимоходом, выслушивал их искренние мысли о прошлом, которое у каждого было очень тяжелым. Все мы верили друг другу, потому что все жили будущим. Все мы были из простого люда, потому мне было легко с ними.

— На китобойце всегда так. За семь месяцев почти всяк друг другу становится брат, — объяснял мне Ивин — Витя, Ваня, Коля, Касым, а фамилии, иногда после рейса и вспомнить не могу. Это старпому надо знать для ведомости, а я брата и по глазам узнаю…

Отец гарпунера погиб в угольной шахте в сорок втором году.

Вот что рассказал о своей последующей жизни Верныдуб:

— Через год бежал я из дому, из голодного поселка во Владивосток, в 13-ть лет решил помогать матери и братьям. Какой-то офицер привел меня на крейсер, командир принял юнгой, был я крепким и шустрым. Служил и воевал весело. Сумку сухарей и американских консерв возил матери регулярно

— Вот это только и осталось из воспоминаний о войне — говорил мне Верныдуб — От нахимовского отказался, — пошел плавать матросом, закончил

курсы УКК. Жизнь, как патефонная пластинка, завертелась вокруг меня веселее чем в сказке. Друзья, деньги, девки мелькали, как и червонцы. Блудный сын послевоенный среди себе подобных… Весело жили. Дураки, ходили и… спали на деньгах. Глупым был.

Повесть о его юности короче, чем сказка о богатырях. Деньги уходили быстро, а жизнь требовала трудов.

— Хороший человек, работает больше меня, — как-то сказал о гарпунере повар Касым, — кушает нерегулярно, пережимает… но аппетит хороший.

О Коле Рыжем я слышал много легенд. Имел он высшие ордена. Давали, вернее, дважды примеряли и Звезду Героя! «Это уж точно — по просьбе трудящихся» — говорил Ник Ник.

— Как он ее носить будет, на спине? — язвительно спрашивал сосед по дому, секретарь райкома. — Иногда жена приводит его домой на четвереньках.

— Бывало и такое, спотыкался Коля, — по дружески говорил мне Ник Ник. — В таком виде он одну жену Нину только и слушался, боялся, что она заберет дочек и уйдет… Николай золотой парень, сгубил спиртом печень…еще в молодости… теперь мучается…

— От этого человека в рейсе, от него одного — зависит все — и план, и заработок, настроение — даже семьи, — указывая на бак, иногда в порыве восторга гарпунером, говорил мне мой рулевой Ивин. Игорь удивительный был парень. По-юношески стройный, по-мужски красивый смуглолицый шатен, взрывной как огонь…

Иногда среди вахты вечерней вздохнет Ивин и прервет молчание:

— Эх, сколько перемыл я гектаров полов в детдоме, сколько ночей просидел в холодной. Был у нас директором детдома старшина. Жестокий солдафон. Ночами таскал к себе в постель девчонок, кто чуть постарше, за американские шоколады… Эх, встретился бы он мне сегодня…

И замолчит. Потом вдруг снова заговорит: