Владимир Короткевич: В шалаше

— Самый смак, — отвечает.

И принес черт в этот день немцев. Начали людей хватать для отправки в Германию.

Меня уже было и в колонну загнали, да я как-то вырвалась и канавой, а потом по заборам — до хаты. Но заметили-таки, собаки, и за мной. Заскочила я во двор — и на чердак.

А он все это из ямы видит. На чердаке у нас солома лежала. Зашилась я в солому за трубой и сижу.

Слышу — ищут. Перетрясли все в хате. Скрипят ступеньки — лезет кто-то по лестнице. Остановился, дышит тяжело.

— Вайбе! — орет. — Выходи!

Я сижу как мышь под веником. И вдруг автоматная очередь, просто по соломе. Если б не труба… А тут кто-то во дворе залился, как гончак на зайца.

— Ай-я-я-яй, ай-я-я-яй! Вот он! Вот он!..

И слышу, тот, что стрелял, скатился с лестницы. Началась стрельба. Рвануло что-то.

Глянула я в щель. А это мой Алесь выскочил из ямы — и бежать, как лиса, чтоб охотника от норы увести. Он и гранату бросил.

Бежит, бежит по ровному полю, а они по нему стреляют.

Он в кустах исчез, а обо мне они забыли. Погергекали что-то по-своему и пошли.

Потом я бросилась по следу и нашла его в канаве. Глаза песком присыпаны, кисть левая на жилочках висит.

Дотащили его бабы до хаты. Он руку потрогал и говорит:

— Режьте…

Дали мы ему самогону и отрезали мускулы, на которых рука висела. Потом, когда он в сознание пришел, я склонилась над ним:

— Алеська, добрый мой, любый!

— Ничего не вижу, — говорит он.

— Алесь, милый ты мой. Будешь видеть.

А он повернулся к стене и глухо так ответил:

— Не хочу я тебя видеть. Иди…

Известно, он считал, что раз с ним такая беда случилась, так не ему про меня думать. Куда там, мол…

А я только губами к нему, к щеке:

— Прости ты мне… Я ж тебя очень люблю. Ты ж такой мой добрый, единственный мой.

И с той поры мы вместе. Выходила я его в отряде. Через какое-то время стал он видеть. И такое для меня счастье было — ничего, кажется, больше не надо.

— И как же, тетенька, — спросила молодая, — до сих пор хорошо живете? И не такие уже вы богатые…

— Зачем оно нам — богатство. Главное — вместе мы.

Женщины замолчали. Видно, спать улеглись.

Эти люди рассуждали иначе, чем он. Михаил вздохнул, закурил вторую папиросу.

Дождь всё шелестел над самой головой, спорый, ровный, и под шум дождя Михаил незаметно заснул.

Снилась ему степь, что начинается на юге Белоруссии. Широкая пыльная дорога, колючие лучи солнца. На возвышенности все в красном мареве и сами красные стоят люди с лопатами. И вдруг он слышит удивленный голос. Кто-то бежит к нему с пригорка:

— Вернулся, вернулся!

Ее руки берут чемодан…

— Ребята! — кричит она. — Он вернулся! Он с нами!

И прижимается к нему.

— Нет, — говорит он, — я только посмотреть. Я мужчина. У меня достоинство.

Гаснет, делается грустным ее лицо. Чужая, совсем чужая, — а когда-то своя, — она стоит рядом с ним. Исчезает…

Михаил застонал во сне.

Это было так страшно — без нее, так страшно, как никогда не было наяву. Он проснулся и сел, весь содрогаясь.

— Марьяна! — крикнул он, как только сон отпустил его горло.

Стояла тишина. В шалаш заглядывало солнце.

Михаил не помнил, как схватил чемоданчик, как выбрался из шалаша.

Дымилась мокрая черная земля, лучи купались в лужах, яблони млели в мокрой истоме. А на липы и кусты больно было смотреть.

И порхала, перелетала с дерева на дерево, с ветки на ветку возбужденная до сумасшествия малиновка. Пела так, что сад звенел.

— Понимаете, понимаете, понимаете?! Понимаете, солнце есть! Оно не пропало! Оно есть! Есть!

Далеко садом шли девушка и дородная женщина, которую согнули не годы, а работа. Они о чем-то разговаривали.

А малиновка звенела и звенела:

— Солнце есть!.. Есть!..

И под это пение Михаил быстро пошагал к дороге. А мир весь превратился в симфонию звуков, искр, запахов.

"Я обязательно расскажу ей, что услышал ночью, — думал Михаил. — Все будет хорошо. Любовь не отступает, она не отступает никогда. Я сумею убедить ее или она меня — разве не все равно? Разве плохо стать рабочим на раскопках? Жариться под солнцем, смотреть в ее глаза, целовать ее, горячую от полуденного жара, когда за курганом гаснет закат…"

Река распласталась под солнцем, принимая в лоно свое солнечное тепло.

Возле берега плыл в челне дед, самый лучший из всех дедов на свете, седой, лысый. Такой добрый дед.

И Михаил махнул ему рукой и крикнул голосом, сорвавшимся от радости:

— Ловить тебе не переловить, дед!

И дед ответил сквозь зубы, не потому, что был, может, не в духе, а потому что держал во рту шнур: