Владимир Короткевич - Книгоноши

— Люди хотят понимать молитвы, — пояснил старик. — В молитвеннике все понятно. А поп поет, словно у него горячая картошка во рту: "И сущии во гробех". Одна бабуля думала: "И сухой воробей…" А если б глянула в молитвенник — прочла бы, что это не "сухой воробей", а "и тем, кто теперь в гробу… в гро…бу".

Он замолчал, крепко сжав губы.

Глядя на его седую голову, чувствуя, что впервые в жизни не в силах выполнить приказ, Буткевич молвил:

— Забирайте сына, Туровец. Только я вас… лично… понимаете, лично прошу, бросьте это дело. Я никому не расскажу, но вы бросьте. Другой раз так просто не обойдется. В следующий раз вас могут убить. В стычке, или просто расстреляют. Начальство гневается… Ну, обещаете?

Старик молчал.

— Идите, — после паузы отпустил его Буткевич. — Ступайте, Бог с вами.

…Туровца встретили всего через две недели после описанных событий. Старик промахнулся. Может быть, впервые в жизни. А может, и не было это просчетом. Может, ему просто стало невмоготу носить по чащам и зарослям тяжелый короб.

Во всяком случае, шел он почти по открытому месту, редким кустарником, что рос над обрывом. Глинистым, каменистым, высоким речным обрывом.

Шел, не обращая внимания на то, что творилось вокруг. Тяжело переставлял большие плоские ступни, и лубяной короб висел на спине, на двух ремнях, грузный, обвисший.

…Его подпустили совсем близко. Потом Вольке вышел из кустарника.

— Сдавайся, Корч, — сказал он. — Отходил свое.

Старый книгоноша поднял глаза, в которых не было страха, и вдруг сделал несколько быстрых шагов прочь, словно ноги сами заставляли его убегать. Потом остановился — возможно, потому, что убегать было некуда — за спиной обрывалась земля. А то и просто из-за усталого безразличия.

- Отходил, — сказал он-. Твоя правда. Куда теперь?

— Мое дело, — оборвал его Вольке. — Может, в тюрьму. А может, мы с тобой и здесь… покончим. Попортил ты нам крови, сволочь.

— Не пойду я в тюрьму, — спокойно сказал книгоноша. — И пули мне твоей не надо. Для себя ее прибереги.

Вольке и солдаты двинулись на него. Но он сделал несколько шагов, словно разбегаясь, и остановился над самым обрывом. Ноги не слушались.

Тогда он, словно заставляя себя, громко сказал:

— Ну!!!

Большие, разбитые его ступни еще стояли на земле, а тело клонилось и клонилось…

А потом — сорвалось вниз.

Он ударился о валун, выступавший из кручи. И ремни, видно, порвались, потому что дальше тело и короб падали сами по себе.

Короб развалился.

Человек уже неподвижно лежал на прибрежной гальке, а книги все еще падали. Грузными турманами кувыркались по камням откоса, легкими голубями летали в воздухе.

И многие — лебедями плыли по воде.

…Тело старика, наверное, забрали какие-то родственники. Во всяком случае, когда, услышав обо всем, младший офицер прибежал на место происшествия, трупа там не обнаружил.

…Примерно через неделю он, узнав от местных баб, где живет Гануся, пришел в Плавутичи и нашел ее дом. Девушка нигде не появлялась, а он уже не мог без нее. И совсем не романтическая история, а нечто более сложное и более болезненное волновало его теперь.

Подошел к очень небогатой и безнадежно серой от старости избе. Поросшая травой тропка вела к крыльцу.

Нажал на клямку, но в сенях никого не оказалось. Никто будто и не слышал, что он ходит по двору.

Открыл дверь в избу и увидел девушку за странным занятием. Она сидела на полу, босая, с непокрытой головой, разметавшимися светлыми волнистыми волосами, и укрепляла ремни на новом лубяном коробе.

— Гануся, — тихо окликнул.

Она подняла глаза. И он увидел в них только холодное презрение. Даже гнева в них не было.

Попытался приблизиться.

— Отойди, — сказала она. — Взгляни — и увидишь на печи…

На печи сидело двое детей — мальчик лет шести и девочка лет четырех.

- Двоюродные, — пояснила Гануся. — Сироты… Для того, чтобы их растить… Эх вы, люди!

— Я ведь не знал…

— Он — не знал, — не таила она горечи. — Так знай: и папа, и брат… мои… Думаешь — не плакала, так и чужие. Чести много — перед вами плакать. Наши это знают.

И жестом, исполненным природной ловкости, забросила короб за плечо.

— Сиротами не останутся. Мне теперь их растить.

Губы ее задрожали.

— Уходи отсюда. Чтобы духу твоего больше не было. — Она горько усмехнулась. — Подумала было я, да быстро раздумала. И слава Богу. Иди, делай свое дело.

…Страшным оказался вечер для Буткевича. Не знал, что делать, как отделаться от неотвязных мыслей, взял книгу "Рассказов на белорусском наречии" и стал листать, не подозревая, что его ожидает еще один удар.