Владимир Короткевич - Ковчег (Лазурь и золото дня)

Наконец она подтянула платок повыше, но сразу ей стало жаль этих бахромок, что шевелились теперь зря, и она снова опустила край платка. И он усмехнулся, снова ощутив ласковое прикосновение.

Байды плыли в голубизне и золоте. Эта лазурь только временами прерывалась прозрачной стеной затопленного леса, — и снова вспыхивали искрами. Смежались веки, глубокая теплота переполняло тело. Голубизна и золото, золото и голубизна.

Без конца. Без края.

Изредка он бормотал себе под нос какие-то песни, тоже небывалые, тоже сонно-тревожные.

День был беспредельным. И беспредельным было путешествие.

А когда начало опускаться ленивое предвечерие, стало еще лучше.

Подсохла чешуя у вынутого из воды клепца.

Они смотрели и ждали. И внезапно в сумерках глаза клепца загорелись фиолетовым огнем. Это было так неожиданно, что она подалась вперед, и грудь ее прикоснулась к голове хлопца. Так все и осталось.

А рыба сохла. Чешуя на ее спине стала темно-фиолетовой, сбегая по бокам к нежно-синим оттенкам.

Казалось даже, словно отблеск этого слабого сияния отражается на их лицах.

Она вздохнула и подумала, что это ей, только ей, принес он и показал такое чудо.

А он вдруг почти прошептал:

— Высохну вот по тебе, как этот клепец. А кабы ты со мной была — я от хлеба только корочку горелую брал бы, а остальное тебе.

— Не надо, Юрка, — тоже шепотом сказала она.

И на воду легла ночь. И факел запылал на носу головной байды. Красноватое сияние выхватывало из потемок дрожащие ветви деревьев с целыми шапками пены, кипящей в них. А кругом была вода.

Девушка накинула платок, как будто специально для того, чтобы он мог греть под ним руки. Оба молчали.

Юрка ушел от нее только тогда, когда надо было ставить на прикол весь караван. Гряда выросла перед ними темным облаком деревьев.

И внезапно острое сожаление пронзило ее. Пусть бы бесконечно сидеть вот так с ним, ощущая тепло его рук.

А голос его раздавался уже по всем байдам.

— Петрусь, ты чего сидишь? Заводи нос, заводи нос, тебе говорят. Заработался, называется, под носом мух ловил… А ну, взяли… Ну, куда ты левей вешки прешь? А ну, еще раз!

Наконец караван прочно стал на отмели. Люди принялись отвязывать челны. Но едва она попыталась перебраться в отцовский челн, Юркина рука легла на ее ладонь. Легко сжала и сразу отпустила пальцы.

— Не надо. Садись в мой. У вас будет тесно.

Она сказала себе, что не хочет этого, а ноги сами собой переступили через борт. В его челн.

Юрка медлил, отвязывая стерно. Последним в чей-то челн сел дед Бескишкин.

И лишь когда остальные челны отдалились сажней на сорок, начала журчать вода за кормою их челна.

Ночь сразу охватила их, огладила прохладной лапой лица, замигала в глаза косматыми звездами.

Четкая — по воде — речь долетала до них. А эти двое молчали, и колени их соприкасались. Она ощущала, как при каждом взмахе весла мерно сокращаются мускулы его ног.

— Не оборачивайся, — шепнул он, — потерпи еще трошки. Я тебе сам скажу, когда нужно… Обогнем гай.

— Да я и не хочу оборачиваться.

Он был очень тихий. И почему-то только один раз бросил на волну весло и положил ей руку на плечо. Как раз в эту минуту на воду, маслянисто-черную и густую, на деревья, на их затерянный челн упал первый удар колокола. Она содрогнулась, и он почувствовал эту дрожь.

Ей казалось, что по его лицу скользит какой-то странный розоватый отблеск. Этот отблеск наливался светом, густел, и наконец все лицо его — с глубокими тенями в глазницах и потому особенно дорогое и страшное — облилось глубоким, трепетным багрянцем.

— Гляди, — сказал он.

Она легла на бок, на сено, и увидела островок, подымавшийся из воды. Чуть в стороне был другой островок, побольше. На нем белели стволы голых берез. Это был Погост.

А на маленьком островке вздымалось до неба нечто, как шатер, белое, озаренное огнями. Именно оттуда долетали удары колокола, а потом — пение.

Остров негусто облепили челны.

Горели факелы. Горело смолье на небольшеньких плотах. Золотой отблеск ложился на тяжелую, как ртуть, воду.

Юрка встал и стоял на корме, опираясь на весло. И ей уже не хотелось смотреть на молчаливую редкую толпу, огни на воде.

Только на него.

Худой, узкобедрый, он высился над нею, медно-красный, как индеец. Волосы его сделались совсем янтарными. Тени и свет на лице. Изменчивое, доброе, суровое.

Ей стало страшно, что скоро все кончится и снова будет плавучий базар.