Владимир Короткевич - Полешук

Да, Ратч по-своему любил мужика своих белорусских краев, покорного, религиозного, до мозга костей набитого суевериями и вместе с тем сильного, выносливого. Вот и этот сейчас, без сомнения, тоскует оттого, что умрет без покаяния.

— Ты в какого Бога веруешь? В униатского или православного?

— Чего?

— Ну, где твой Бог: в костеле или в церкви?

Полешук вздохнул глубоко и ответил уверенно:

— А зачем Бога сажать в каменную будку? Бог в каждой былинке, и в лесах, и в трясине — повсюду.

"Политеизм какой-то", — подумал поручик.

Позади затрещал барабан: подходили солдаты.

Дело шло к вечеру. Стоял серый октябрьский денек, и хотя ранние морозы уже кончились — они подточили листву, и она падала сверху багряными ворохами, и лес беспрестанно шелестел, приговоренный к утрате.

Черные ветви деревьев особенно ярко вырисовывались на фоне этой красной сказки, а листва все летела наискосок, летела, летела…

Полешук шел в окружении четырех солдат и что-то бормотал себе под нос. Лицо его время от времени вздрагивало, и на нем появлялось какое-то удивительно чистое, детское выражение. Когда уже почти подошли к месту казни — он ненароком оставил в луже один лапоть, но не заметил этого. Нога быстро покраснела от холода, и Ратчу было неприятно на нее смотреть. Совершенно замерзший Румянцев сказал полешуку, когда того поставили к дубу:

- Ты хоть помолился бы, что ли.

Полешук послушно стал говорить:

— Матка боска заступница… И свентый Осип и свентый Микола, моим врагам станьте в глотке колом. Заступитесь за меня и землю мою… Всех страждущих…

Наверное, он не знал молитв и повторял без всякого смысла услышанное когда-то. Ратч захохотал:

— Что это он несет?

- Не видишь — дурак, — ответил Румянцев.

А маленький грязный человек все говорил:

— Засоси их в трясину, не дай им солнышко увидеть… Дай хлеба покинутым. Свентый Осип и свентый Микола… Если не будете, как дети…

На этом месте он запнулся, повторил "как дети", и здесь только до него как будто дошло то жуткое, что собирались с ним сделать. Он упал на колени и заплакал:

— Не убивайте!.. Паночки, не убивайте! Я вам грошей дам, много грошей…

Лицо Румянцева налилось краской, он закричал:

— Поднимись! Трус! Ничтожество!

Полешука силой поставили к дереву, но Ратч вдруг задумчиво сказал:

— Откуда у него могут быть деньги? Может, это их жонд припрятал здесь часть своего добра?

— Возможно, — оживился Румянцев. — Ну что ж, попробуем.

И снова зашагал перед ними полешук. Идти пришлось всего минут пять. У сухой осины с развилкой он ткнул пальцем в землю:

— Тут.

Солдаты стали рыть землю. Румянцев и Ратч внимательно следили за ними, и вот наконец солдатский штык обо что-то ударился. Это что-то оказалось небольшой деревянной коробкой.

— Нет, жондовским это быть не может. Мало. Видно, его, личное, — сказал Ратч.

А Румянцев возмутился.

— Вот сволота. А еще говорят: голытьба. Голытьба голытьбой, а деньги прячут.

Коробку открыли, и оттуда посыпалось на пожелтевшую октябрьскую траву мужицкое "богатство". Основную его часть составляли какие-то четырехугольные черные ремешки.

— Петровские ременные деньги, — сказал Ратч и сплюнул.

Еще нашли щербатые, позеленевшие монеты: гроши, а больше всего полушки, стертые копейки с лишаями, одна "Янова головка".

— Что ж ты мне голову дурил, холера твоей матери! — подступал к полешуку Румянцев.

— Гроши, много грошей… Можно купить… Не надо…

— Э-э, что с ним говорить. — Румянцев поморщился. — Ставь его к дереву и кончай разговор.

Полешук понял, что его все равно не отпустят и кончат здесь же, возле его тайника. Он вытянулся, стал даже выше ростом.

— Это я поджег, — сказал. — Вы убьете меня, но я передал свое имя другому, и он вас подожжет и убьет, потому что кровь бедных людей… Вы пришли в этот лес, но не положили хлеба на пень, и лес не выпустит вас. Вы умрете здесь, потому что вы плохие люди. Я вас сглазил.

И чем больше он говорил, тем больше Ратч почему-то уверялся в том, что полешук ни в чем не виновен. А Румянцеву пришло в голову, что осужденный в последнюю минуту пожадничал и не показал им настоящего тайника.

Он немного подумал (полешук стоял под деревом и молчал, только глаза его из-под грязных, нависших на глаза клочьев волос смотрели с ненавистью) и предложил:

— Купи себе жизнь.

— Не нужно мне жизни, — жестко и холодно ответил полешук.

Грянул залп.

Когда господа офицеры ушли вперед, а изувеченное адской мукой тело полешука зарыли — один из солдат коротко сказал: