Кэтрин Смит - Снова с тобой

— Был, однажды.

— Я не знаю, встречались ли вы когда-нибудь с леди Октавией, но она принадлежит к тому редкостному и прекрасному типу женщины, обладать которой почел бы для себя за счастье любой мужчина.

Черт, об этом не стоило говорить Норту! Он обладал ею в ту короткую давнюю ночь.

— Вы счастливый человек, милорд.

Граф отправился прочь, но предварительно взял с Норта обещание отнестись к его случаю по-другому, если дела примут более тревожный оборот. Это было маловероятно, поэтому Норт с легким сердцем согласился.

— Значит, вы полагаете, письма постепенно перестанут приходить? — спросил Спинтон, уже держась за ручку двери. — Что поклонник леди Октавии переедет куда-нибудь и найдет себе новый объект для обожания?

Улыбаясь, Норт согласно кивнул. И не стал говорить Спинтону, чтобы тот не обольщался.

По себе он прекрасно знал, как это трудно — отказаться от Октавии.

Наступивший вечер раскинул над городом унылое покрывало темноты. Сидя у себя в гостиной, Октавия потягивала шерри. Спинтон собирался отвезти их вместе с ее кузиной Беатрис в великосветский клуб «Эден» поужинать. Жених еще не приехал, а Беатрис пока не спускалась вниз. Это был один из редких моментов тишины, которую Октавия ценила превыше всего.

Она выросла в театре и поэтому сызмальства привыкла к шуму и гаму, крикам и грохоту, сопровождавшим ее жизнь. Но ничто не могло сравниться со звучанием тишины, когда был слышен ритм собственного дыхания. Конечно, иногда тишина могла стать мучительной. Бывали дни — пусть не часто, — когда Октавии не хватало волнений, сердечных переживаний. Но больше всего ее удручало то, что она не могла поделиться своими переживаниями с Нортом.

Октавия сидела на оранжево-розовой софе, аккуратно расправив складки темно-красной шелковой юбки. На коленях лежал альбом, который она вела. На страничках были наклеены письма, вырезки из газет, все, что напоминало о важных моментах в ее жизни. Дед ничего не знал об этом альбоме, ему вряд ли понравилась бы такая идея. Здесь были записки от матери, письма Беатрис или подруг, но подборки из газет посвящались только Норту, отважным приключениям сыщика с Боу-стрит. За несколько лет он заработал себе отличную репутацию. Ее не удивлял уровень известности, которой он достиг. Он всегда говорил, что перевернет мир. И перевернул.

Вне всякого сомнения, ему не нравилось всеобщее внимание. Он был не из тех, кому льстило быть в центре толпы. Это была ее слабость. Как все-таки странно распоряжается жизнь! Ей, кому нравилось привлекать к себе внимание, приходится жить тихой, бессмысленной жизнью. А Норт, который предпочел бы всегда оставаться в тени, не может просто выйти за порог, чтобы об этом кто-нибудь не написал.

И еще. Когда-то он был бы счастлив столкнуться с ней в толпе. Он раскрыл бы ей объятия, чтобы она нырнула в них. Он не стал бы отрицательно качать головой, делая вид, что не знает ее.

Оглядев комнату, в которой кремовые тона и золото лепнины уравновешивали розовый цвет, Октавия подумала, и уже не в первый раз, как сложилась бы жизнь, не приди за ней дед, не выяснись, что она и в самом деле законная дочь покойного младшего сына графа Спинтона. Закончила бы она свои дни в одиночестве? Или попала бы в зависимость от «благодетелей»?

Не стоит думать о таких глупостях. То, как все могло бы обернуться, совершенно не важно. Главное сейчас — настоящая жизнь. Жизнь, ради которой дед нашел ее, ради которой сотворил из нее леди и дал все, о чем может мечтать молодая девушка. За исключением свободы жить так, как хочется.

Октавия оказалась птичкой в клетке, в золотой, роскошной, но клетке. И оказалась добровольно. Она поклялась матери, что выполнит ее волю. А мать настаивала, чтобы дочь унаследовала право родства. Потом, не из чувства благодарности и не из чувства долга — просто так, — дала обещание деду. И хотя дед и мать давно умерли, Октавия оставалась человеком слова.

Это была еще одна из ее многих ошибок.

Октавия взяла в руки миниатюрную акварель, заложенную между двумя страницами. С нее, нарисованной больше десяти лет назад, улыбался юноша со светло-голубыми глазами и непокорными волосами. Румянец играл на его словно высеченных резцом скулах. Художник удачно передал озорное выражение глаз. И Норт, и она позировали для портретов, чтобы преподнести их друг другу как рождественские подарки. Сохранил ли Норт ее образ? Смотрит ли еще на него хоть иногда?

— Ох, Норри, — вздохнула она. — Я так по тебе соскучилась.