Кристина Арноти - Отличный парень

— Хоть на две секунды, если вы так настаиваете…

Он поворачивается к ней. Поджатый подбородок, напряженно сведенные скулы. Глаза? Две узкие щелки. Едва заметный огонек.

— Стив, это был один из лучших дней…

Свист. Два коротких. И один длинный. И назойливые звуки. Хлоп-хлоп-хлоп-хлоп-хлоп-хлоп.

И лавиной надвигаются «шлеп-шлеп».

Они приближаются… Они совсем близко.

— Вокруг нас ни одной живой души! — восклицает Анук.

Душераздирающий крик. Почти рядом с ними. В одном из окон загорается свет. Выпрыгнуть бы из машины и бежать к этому дому. Стучать в дверь, звонить, звать на помощь.

— Никто не откроет, — говорит Стив. — Никто. В Вашингтоне никто не откроет дверь. Ночью.

Хлоп… Хлоп… Хлоп… Все медленнее и медленнее.

Стив резким движением включает фары.

Снопы яркого света высвечивают молодого человека в джинсах; он идет к ним, протянув руку к машине. Это тот, что «хлоп-хлоп». Издалека и вблизи, повсюду и везде раздается вой полицейских сирен.

Руки Стива замирают на руле. Вдруг появилась вся банда. Тех, что «шлеп-шлеп». Они скопом набрасываются на молодого человека. На «хлоп-хлоп». Он вырывается и бросается к машине. У него окровавленное лицо. Две кровавые дорожки стекают по его ногам.

— О, нет, — кричит Анук. — Нет! Они убьют его. Вы — садист, раз можете спокойно на это смотреть. Надо помочь ему; надо спасти его.

В свете фар к ним приближается окровавленный человек. Очень медленно. Неожиданно вся банда оказывается в кольце загоревшихся фар полицейских машин.

— У вас идет настоящая война! — восклицает Анук. — Здесь убивают людей! А вы позволяете делать это…

Она ловит ртом воздух. Пальцы Стива железным обручем сдавили ее горло. Его глаза совсем рядом.

Анук сопротивляется изо всех сил. Перед ее глазами плывут темные круги. Она пытается разжать его пальцы. Шум в ушах. Боль и страх. Д-ы-ш-а-т-ь… Шум и гам. Шаги. Шаги со всех сторон. Лиловая пустота. И слепящий свет в лицо.

Американец разжимает смертельное кольцо. Воздух… Он прикрывает Анук руками; он наклоняется к ней. Снаружи слышится американская речь.

— С вами все в порядке?

Запах Стива. Теперь он защищает ее от полицейских.

— Все в порядке, — произносит Стив низким голосом. — Это мое любимое место, чтобы показать его гостям.

— Мисс, мисс…

Она медленно поднимает голову. И тут же ее слепит луч огромного карманного фонаря.

— Я ничего не вижу, — произносит она, переведя дыхание.

Сноп света отходит в сторону. Она видит перед собой полицейскую фуражку.

Вокруг толпится народ. Звучит сирена кареты скорой помощи.

— Француженка, — говорит Стив. — Она — француженка.

Полицейский смотрит на Анук и произносит, обращаясь к Стиву:

— Почему она плачет?

Она отрицательно качает головой; она делает вид, что ничего не понимает. И отвечает: нет. Нет всему, что она видит вокруг.

— Отвезите ее домой, — говорит полицейский. — Где она живет?

— В отеле…

Нельзя допустить, чтобы Стив назвал отель. Вдруг полицейским вздумается завтра приехать в отель. Роберт. Придется с ним объясняться. Не надо объяснений. Она говорит, старательно выговаривая слова, словно шестиклассница. На ломаном английском языке.

— Я плачу, потому что люблю…

— Проезжайте, — говорит полицейский Стиву. — Проезжайте. Это вовсе не то место, которое можно показывать туристам.

Стив благодарит едва заметным жестом. Затем он поворачивает ключ зажигания. Включается мотор. Полицейский помогает им выехать из толпы. Машина проезжает мимо скопления полицейских машин. Карета скорой помощи уже тронулась с места. Несколько человек посажены в разные полицейские машины.

Как только они отъехали в сторону от освещенной фарами площадки, они вновь погрузились в темноту. Боль в затылке. Анук плачет. Молча.

— Сигарету?

Она дрожит.

Стив зажигает сигарету и вставляет ей в рот.

Он ведет машину, как бездушный робот.

«Больной, чудовище, садист». Каких только пороков она ни приписывает ему, все же ей не удается с помощью уничижительных слов освободиться от нежности к Стиву. Французский рационализм и врожденный здравый смысл подсказывают ей, что нельзя поддаваться охватившим ее чувствам. Зачем она, рожденная в семье с фашистскими, как ей казалось, взглядами, мечтала раньше о том, как побольнее ударить противника спортивной битой? Зачем было мазать краской дорогие картины в кабинете отца? Зачем бунтовать против сложившейся системы? Если ничто не помешало ей замереть от ужаса, когда какой-то одержимый едва не скрутил ей шею?