Жан Жироду - Эглантина

— Ectab, — сказал он.

— Что-что? — сонно переспросила Эглантина.

— Ectab.

Он говорил, не поворачивая головы, словно всадник, скачущий на бешеном коне, со спутником за спиной.

И Эглантина — там, сзади, в седле — погрузилась в сон.

Среди ночи она проснулась и ей показалось, что Фонтранж спит. Он и в самом деле спал. Тот знаменитый сон, от которого Жан Фонтранж в день битвы при Мариньяне пробудился на десять минут раньше своего, также заспавшегося, короля Франциска I-го, победил его. Это был сон почти без сновидений. Предку Жану в Мариньяне снилось, будто у него расстегнулся набедренник, и он никак не может с ним сладить, а Баярд пробует помочь, но безуспешно. Сам же Фонтранж увидел во сне, что у него лопнул шнурок охотничьего ботинка, а егерь отказывается дать ему другой. И это был совершенно возмутительный поступок со стороны человека, который родился и вырос в замке и называл своих детей и щенков так, как считал нужным хозяин. Надеясь, что егерь противится из минутного каприза, а не из вражды к нему, и желая проверить это, Фонтранж просил у него самые разные предметы — ружейный ремень, подтяжки для бриджей, но тот уперся намертво. Таковы были сонные видения Фонтранжа в этот час, и Эглантина, не зная, что именно ему снится, все же почувствовала, что ее сосед чем-то взволнован. Она тихонько откинула простыню. С той неподражаемой гибкостью, которая позволяла ей принять любую позу, совершить любое усилие, любой прыжок свободным, расслабленным телом, не хрустнув ни единым суставом, не напрягая ни один мускул, она приподнялась на постели, каждые четыре секунды показывая в разрезе на боку своей ночной туники то бесполезную сейчас перламутровую белизну, то тени, впервые в ее жизни озаренные светом маяка, и, встав на колени посреди кровати, в том живописном беспорядке одежды, который на цветных гравюрах обнажает одетую Психею еще откровеннее, чем раздетую, посмотрела сквозь решетчатую ограду ночи на Фонтранжа. Ей чудилось, будто маяк каждые четыре секунды посылает изображение Фонтранжа тонущим морякам, гибнущим шхунам. Он лежал на спине, сложив руки и расставив локти, в позе, рекомендуемой тем, кто собирается пройти сквозь плотную толпу, или же тем, кто умер. Это были вполне крепкие локти, всю жизнь позволявшие ему проходить, ничего не замечая, сквозь толпы живых людей, сквозь нагромождения предрассудков и желаний; скоро, очень скоро они помогут ему пройти сквозь скопище теней, лишенных веры, теней, лишенных души. Никогда еще Эглантине не приходилось видеть Фонтранжа настолько близким тому, каким он жил в ее душе; все, чем он занимался в жизни, могло, в глазах судьбы, служить одной лишь этой цели: быть застигнутым среди ночи спящим. Забота, с которой Фонтранж учился дышать носом, принуждая к этому же егерей и горничных и объясняя, на примере Себы, что даже лошадь гибнет, если у нее заложены ноздри, наконец увенчалась успехом: он лежал с закрытым ртом, он не храпел. Опасливость, с которой он всегда отодвигал от себя книги со слишком мелким шрифтом — как, впрочем, и все остальные тоже, — нынче принесла свои плоды: его веки почти не набухли и не воспалились от чтения. Требовательность, с которой он относился к своему туалету, получила наконец оправдание: пробор в волосах, который все члены семьи делали строго посередине, в память об одном из Фонтранжей, разрубленном сверху донизу при Азенкуре, оставался безукоризненно прямым и действительно отнимал всякое желание разрезать любого Фонтранжа на горизонтальные куски. И, конечно, виден был огромный герб, вышитый на кармашке пижамы и похожий на эмблему футбольной или ватерполистской команды, команды французских королей, где Фонтранж, исполняя скромную роль левого крайнего, в последний миг всегда успевал пресечь коварные выходки противника. И доброта Фонтранжа также была вознаграждена: на его лице лежали только те морщины, что оставляет после себя улыбка, и в данный момент они исчезли все до одной, ибо он улыбался: наконец-то егерь, горько раскаявшись в своей скупости, отдал ему все вплоть до куртки с обвисшими от тяжелой дичи задними карманами. Вот так выглядел сейчас Фонтранж, каждые четыре секунды вызываемый из небытия маяком, и Эглантина смотрела взглядом Психеи на это существо без крыльев, без румяных щек, без пупка, обвитого лавровым листьями, — ибо он был обречен.

И бесполезно было упорствовать, бороться за него с ним самим, силой выталкивать из той волшебной области, где он укрывался, в другую — быть может, в область безумия; он был обречен. Человек, способный сдержать невысказанную клятву, исполнить неведомо кому данный обет, чтить несуществующий брачный союз, человек, воздвигнувший вокруг этой свободной, готовой отдаться юной женщины целые горы выдуманных и неодолимых препятствий, этот человек не хотел, отвергал ее! Ветер снаружи буйствовал вовсю. У Эглантины тоскливо сжималось сердце, словно ее высадили на чужой, враждебный берег, разлучив с волшебным островом, где они с Фонтранжем прожили целое лето наедине. Ей представилось, как завтра вечером Фонтранж привезет ее в Париж поездом, доставлявшим пассажиров с океанских судов, и отдаст любому из четырех миллионов парижских мужчин. И блаженная леность мыслей и чувств, безмятежно-счастливое будущее — единственное, какого она жаждала, — уйдут от нее навсегда, вместе с чистотой. Впервые придется ей тесно соприкоснуться с мужчинами, этой мыслящей плесенью вселенной, от которых привязанность к Фонтранжу до сих пор надежно ограждала ее. Теперь она уже не сможет верить, что на свете есть всего один мужчина. Великое разнообразие оттенков волос, фасонов стрижки и обуви всех этих существ, с которыми она завтра смешается против воли, тяжко удручало ее, — ведь доселе человеческое обличье для нее сводилось к пробору и пиджаку Фонтранжа. Вместо его неизменного роста, выверенного раз и навсегда, точно метровый платиновый эталон земного меридиана, ей нужно будет привыкать к множеству низеньких, средних и высоких фигур. Он отдаст ее горбунам, лысым, больным водянкой. И каждое ее чувство тоже превратится в мрачный, запутанный лабиринт. И всем ее ощущениям придется самостоятельно искать выход из этой необъятной стихии; учиться ориентироваться в ней, как рыба в море. Вот уже и теперь, всякий раз, как спальня погружалась в полумрак и Фонтранж исчезал из вида, ей казалось, будто рядом лежит и спит кто-то чужой — Мельхиор, Жак, Ален? Полчища мужчин, которых она раньше и не замечала, улеглись в эту постель рядом с нею; невидимые в темноте, они каждые четыре секунды чередовались с освещенными неподвижными Фонтранжами… Итак, значит, эта бессонная ночь оказалась ночью накануне ухода в ужасающий людской монастырь. Эглантина вздрогнула, но тут же поняла, что дальше упорствовать и бесполезно и жестоко… Она бросила последний взгляд на тело, послужившее своему хозяину лишь для самых обыденных, банальных дел, хотя оно обладало всеми свойствами тела героя; на слегка вздувшуюся шейную артерию, грозившую разорваться, если он слишком ретиво затрубит в рог; на руку, которую он скорее торжественно сжег бы, чем нарушил данную клятву; потом вытянулась на постели и постаралась заснуть. Теперь Фонтранж лежал к ней лицом. И оба закинули руку за голову, словно поддерживали невидимую тяжесть, — как, впрочем, и все остальные люди в мире, что стоя или лежа, сидя или на коленях, подобно кариатидам несут на себе груз пустоты…