Жан Жироду - Эглантина

— Ну и ладно, — подумал он.

К середине сентября у Фонтранжа явилось желание увидеть море.

Эта идея возникла не от воспоминаний о гибели Тристана, а по смерти Жоржа де Ламеруза, того самого родственника, капитана фрегата. Его погребение в соборе Инвалидов произвело на Фонтранжа сильное впечатление. Нельзя сказать, что кончина бравого моряка была для него такой уж неожиданностью, — он давно ее предчувствовал. И предчувствие это выглядело знаком свыше; оно говорило, что скоро, скоро закаты потускнеют, площадь Трокадеро вновь станет безобразной, а Эглантина исчезнет. Летний сезон, благосклонный к волшебным чувствам, клонился к завершению. Но именно эта погребальная церемония и казалась его апофеозом. И она не выглядела бы иначе на том этаже мира, где ныне обитал Фонтранж. На нее собрались все друзья усопшего — те, кто умел хранить дружеские чувства к человеку, пропадавшему сорок лет невесть где, те, кто коллекционировал силикаты, те, кто подтверждал или отрицал, что слоны умирают по одиночке в своем тайном краале, — ибо покойный был специалистом по происхождению силикатов и смерти толстокожих; само собой разумеется, все они были моряками. Итак, церемония проходила в соборе Инвалидов, с соблюдением всех тех деталей обряда, которыми судьба подчеркивает, то насмешливо, то любовно, значение событий, знаменательных, по ее мнению, для человечества; подобных мелочей всегда не хватает при чтении Декларации о правах человека, при составлении Веймарской конституции, зато сегодня они имелись в изобилии: митру епископа венчал точно такой же красный помпон, какие красовались на беретах десяти матросов, несших гроб; катафалк — поскольку Ламеруза хоронили здесь же, в часовне, — отбыл тотчас же, к великому изумлению лошадей, которые впервые покинули площадь перед собором налегке, не прихватив с собою гроб. Среди провожавших ни одного сухопутного горожанина, кроме Фонтранжа, который почтительно созерцал в аквариумном свете витражей толпу адмиралов, океанографов, старших механиков — множество людей, спасшихся от морских бурь, — и ему чудился легендарный Ис, встающий среди города, который никогда не тонет [46] Ис — легендарный бретонский город, якобы затонувший посреди бухты Дуарнене (Бретань) в IV или V веке. Город, который не тонет, — Париж; девиз на его гербе гласит: «Его сотрясают бури, но он не тонет». . Здесь находились те из парижан, для кого слово «вода» было синонимом не свежести, а жгучей, иссушающей жажды; те, кто ходил с Монмартра на Монпарнас только с попутным ветром, определяя его направление на Королевском мосту; их лица, с виду гладкие и молодые, выдавали свой возраст лишь по седым волоскам в носу. То было собрание людей, привыкших бороться с жизненными ураганами лишь плавая, и пойти ко дну вместе со своим кораблем было для них так же естественно, как умереть в постели; их острые, зоркие глаза подмечали все и вся, от паперти до алтаря, и видели в молитвеннике каждое слово, пропущенное подслеповатым епископом. Нынешний год это были единственные похороны, где мужчины умели во время и лучше женщин вставать, садиться и преклонять колени, и делали это так же истово, как на первом причастии. Хор и солисты пели на латыни, вполне понятной собравшимся, ибо лишь они да Лейденские академики свободно владели этим языком; акустика, которой в Опере помогали развешанные повсюду микрофоны, здесь торжествовала благодаря множеству знамен, захваченных у неприятеля от Нервиндена до Тананариве и овеянных боевой славой. Никто особенно не горевал: почти для всех кончина человека, сгинувшего чуть ли не пятьдесят лет назад и приехавшего умирать, в противоположность слонам, в крааль, населенный четырьмя миллионами живых, выглядела скорее возвращением, нежели уходом. Что ж, теперь, в смерти, для него вечно будет дуть попутный ветер, — вот и сейчас огоньки вокруг катафалка дружно клонились в одну сторону: счастливого плаванья, капитан! Собравшиеся жалели главным образом о том, что всего один раз успели повидаться с бравым Ламерузом, чье имя звучало вдвойне по-морскому в силу сходства с именем знаменитого мореплавателя. А как жаль, что он не успел прочесть длинную статью о слонах, умирающих в одиночестве, только-только опубликованную журналом «English Review for Liberty»! И еще: сиреневое мерцание, исходившее от могилы Наполеона и озаряющее в этот полуденный час всю церковь, и мрамор и людей, единственным в своем роде светом, общим и для восходов и для закатов, наводило на мысль, что французский флот с 1802 по 1815 год, скорее всего, послужил тому, кто лежал в этом мраморном саркофаге, не так усердно, как мог бы, да и чему дивиться: ведь он не был моряком, а всего лишь родился и умер на островах. Когда гроб Ламеруза поплыл вниз с помоста, точно его пустили с палубы по волнам, и со звонким стуком достиг дна своего океана, Фонтранж, самый близкий родственник покойного, опершись на невысокую решетку Лонгвудского кладбища [47] Намек на селение Лонгвуд (о. Святой Елены), где Наполеон находился в изгнании с 1815 г. до самой смерти. , откуда были видны решительно все дали, вплоть до африканских, начал пожимать руки и в этих рукопожатиях ему чудилась жалость: бедняга, он никогда не видел моря.