Жан Жироду - Эглантина

Однако и Эглантина не выказывала никаких признаков волнения. Она дышала очень тихо, и ее мерные вздохи тоже каждые четыре секунды ласкали простыню и кровать в такт маяку, ласкавшему полумрак комнаты. Чувствовалось, что она расположилась в этой темноте свободно, всей тяжестью тела. Вздумай сейчас кто-нибудь приподнять Эглантину, точно каминную львицу, полагая, что она легка, как перышко, он бы сильно удивился ее весомости. Фонтранж догадывался, что она не повернулась к нему спиной из деликатности, не желая придавать им обоим вид поссорившейся или равнодушной пары. Затем каждый повернулся на правый бок; в этой позе, которая не дарит снов, они напоминали две статуи, в присутствии кардинала Бембо извлеченные из земных недр и уложенные рядышком; Эглантина спешила за Фонтранжем в его недвижном шествии к забытью. Стены и дверь временами вздрагивали и кряхтели под тараном налетавшего ветра, и самые осторожные движения и вздохи людей тоже казались ответом на атаки разбушевавшейся стихии. Никогда еще такая тихая пара не противостояла такой яростной буре. Эглантине чудилось, будто она не лежит в постели, а пускается в свое первое плаванье. Она скользнула в эту ладью — их постель, которая оказалась ближе всех других во Франции к морю, — без всяких планов, без всяких сожалений. Еще мгновение, и широкая кровать превратится в ложе, где можно спать только поодиночке, — в матросский гамак. Иногда, в ответ на призыв маяка, она открывала глаза, вторя этому световому ритму морского побережья, который оберегает сбившихся с курса моряков, предупреждая о близости рифов; каждые четыре секунды она видела затылок Фонтранжа и ей приходило на ум все, что может напомнить затылок мужчины, этот символ ожидания, терпения, покорности судьбе: спину индуса, на которого вот-вот прыгнет с дерева пантера, спину Орфея, уводящего из ада Эвридику, спину турецкого гида, что никогда не оборачивается к туристу из особой, утонченной вежливости. Фонтранж тоже не оборачивался; он и так знал, что она здесь. Ночь, уложившая Фонтранжа в эту постель, похитила у него тот невидимый шар, который он держал на плечах при свете дня, точно Атлас, подпирающий землю. И теперь, в постели, он походил на конную статую рыцаря, снятого с седла. Эглантина подумала об этом и вспомнила Себу, любимицу Фонтранжа. Ей вновь привиделись те ранние утра, когда она вставала насыпать зерна птицам во дворе и в саду, всякий раз меняя место, чтобы обмануть кошек; привиделся Фонтранж, влюбленно взирающий на Себу; он говорил с нею только издали, не касаясь, не гладя, как с истинно почитаемой возлюбленной. А Себа тщетно подставляла ему голову с бархатными ноздрями, в которые Эглантина потом украдкой целовала ее, возвращаясь домой, и поднимала точеную ногу, всегда правую, в знак безграничного счастья.

— Вы спите? — спросила Эглантина.

Фонтранж с благодарностью принял ее вопрос, ее деликатность. Он понял, зачем Эглантина нарушила молчание: она не хотела, чтобы эта ночь оставила у них двусмысленное воспоминание.

— Нет, — ответил он. — А ты?

— Давайте спать, — промолвила она.

Ветер все так же свирепо сотрясал дом.

— Ну и погода! — заметил Фонтранж.

Ему хотелось добавить, что дождь придется очень кстати для полей, но он подумал, что здесь его замечание неуместно; кто знает, хорош ли дождь для моря.

А с моря доносилось громкое ржание волн.

— Вы помните то арабское слово, которое говорили Себе по вечерам; оно означало «спокойной ночи»?

Фонтранж порылся в памяти, перебрал жалкие остатки своего арабского лексикона, сильно поредевшего со времени смерти Жака, вспомнил слово «здравствуй», фразу «да будет благословен сей восход, подобный праведнику», но не пожелание на сон грядущий. Однако голос Эглантины развеял все темное, что таилось в уголках его сознания. В самом деле, разве нынешнюю ночь можно счесть двусмысленной? Конечно, лучше бы ни с кем не говорить о ней, — она относилась к иным временам, являла собою давно забытое согласие душ и сердец. А, впрочем, на земле было не так уж мало людей, которые без ухмылки встретили бы слова Фонтранжа, вздумай он пооткровенничать: «В тот вечер, когда мы с Эглантиной легли в постель…» или: «Когда в полночь Эглантина спросила, сплю ли я…»

Но тут ему пришлось прервать мысленные разглагольствования: арабское слово было уже на подходе. Преодолевая грохот нордических волн, резкий, свежий запах йода и размышления Фонтранжа о судьбах человечества и Сомюрской школе, тесня единственное знакомое ему европейское иностранное слово «gute Nacht» [48] Доброй ночи! (нем). (в нем он был полностью уверен, поскольку оно исходило по прямой от дамы из Кельна, свойственницы Фонтранжей), арабское слово уверенно прокладывало себе путь в его памяти. Обычно Фонтранж только на следующее утро вспоминал забытые слова, которые тщетно искал накануне, но это слово — пожелание спокойной ночи, — зная, как оно необходимо именно сейчас, до нескорой еще зари, считало своим долгом подоспеть вовремя. Уже скованные подступавшим сном язык и гортань Фонтранжа все-таки начали перебирать наугад арабские слоги и их сочетания, а за ними арабские пословицы, где могло сыскаться нужное слово. Вот оно уже прислало свой авангард: «Встань на заре, чтобы сорвать розу», «Не гримасничай перед слепым». Медленно, но верно оно приближалось. Вот оно столкнуло на обочину стих Саади, миновало поговорку о лошадиной рыси, подобной движениям пловца, и наконец явилось во всей своей красе, столь же яркое под завалами памяти Фонтранжа, как христианские заповеди под турецкой известкой в церкви Святой Софии…