Александр Шимловский - Би

– В общаге… Одна, все на танцы ушли.

– Как назвала?

– Никак ещё, Семён Игоревич. Может, вы хотите…

– Я, хочу! Один раз захотел,… поимел заботы. Назови Лев…

– Понятно, Лев Семёнович.

– И не думай! Ильичом запиши. Лев Ильич, нет. Лучше по другому. Твоё какое?

– Отчество?.. Михайловна.

– Так и его запиши. Неплохо звучит – Лев Михайлович, правда?

– Да, но…

– Никаких «но», сделаешь, как скажу. – Семён Игоревич достал пачку денег. – Это тебе, на первый случай. Язык прикуси!

– Никто и не догадывается, Семён Игоревич, честное комсомольское!

– Комсомольским словом не разбрасывайся попусту. На, – Семён бросил деньги на стол, – бери – бери, не стесняйся, но запомни, будешь трезвонить…

– Никогда!..

– Вылетишь из училища прямо в кутузку. Ребёнка отвезёшь матери, скажешь…

– Пьяная была, не помню от кого.

– Как знаешь, может, оно так и было, тебе видней.

– Семён Игоревич! Вы же сами ругались за простыни в крови.

– Ладно, Вокуева, шутка… Теперь вставай и быстрей отсюда. Ребёнок где?

– В обща,… в общежитии спрятала. Никто не знает, Сеня, мамке скажу, что от Мишки Полуянова, его надысь бык забодал, насмерть.

– Но-но, ты не очень фамильярничай. Кому Сеня, а кому Семён Игоревич… Раздухарилась, коза! Смотри мне!

– Извините, Семён Игоревич.

– Давай дуй, не мешай. В конце коридора туалет, умойся… Стой! До конца года, чтоб духом твоим здесь не пахло. Вздумаешь интриговать, раздавлю! Мы с тобой не ровня, поняла? – Шантажистка кокетливо остановилась в проёме двери.

– Где уж, нам уж, Семён,.. Игоревич. А говорят, в постели все равны.

– В гробу, Вокуева, в гробу все равны. Закрой дверь!

Через день принц вольных кровей агукал в бревенчатом замке на три окошка. Мать встретила дочкин приплод не совсем приветливо, но упускать, по крестьянским понятиям, огромные деньжищи посчитала транжирством. Оставила.

«Нехай орёт, под присмотром прабабки, покуда жива ещё маманя. Там посмотрим… Чей бы бычок ни прыгал, а телёнок, поди, наш.»

Ветреная мамаша, утаив изрядную толику известной только ей суммы, укатила обратно.

«Известно дело, сама ишо ребёнок, куды ей с дитём податься, в городе то.»

Накупила баба в раймаге разных пелёнок, распашонок, атласное одеяльце, да плюшевую шубку на зиму, да две пары туфлей кожаных, себе – на выход, матери – на погребение. Оставшиеся деньги пересчитала, перевязала бечёвкой, положила в металлическую коробку из-под индийского чая, заложила в потайную нишу под русской печью и, замазав глиной, успокоилась, так оно сохранней. Спустя некоторое время записала Льва Леонидом, себя матерью, переврав и день, и месяц, и год его рождения.

«Неграмотны мы, что с нас взять?»

Изба-то на отшибе стоит, без надобности месяцами никто в сени не вступит, вот и придумала баба закавыку, перед регистрацией подушку под сарафан затолкает и ходит по ферме, будто на сносях. Обошлось.

«Спасибо совецкой власти, рожать не запрещат, а от пересудов никуда не денесси – деревня».

Рос Лёнька на парном молоке, воспитывался на скотном дворе, певческий опыт набирал на сцене клуба, запевая: «Пионерия шагает…» «За фабричной заставой…». Национальные особенности «русского шансонье» зарождались в глуши лесов и на просторах колхозных полей, когда со товарищи во всю глотку орал матерные частушки. Надо отметить, что, на деревне Леонид был далеко не самым голосистым. Однако зазря не тужил, жилось ему легко и привольно. Мать в сыне души не чаяла, учиться не принуждала, работой не неволила, страстей не нагоняла. А как баба Фёкла преставилась, так зажили вдвоём без забот, разве что старшая дочь, сестра Лёнькина, издалече нагрянет, поругает да и уберётся восвояси.

«Скатертью дорога!… Кажный год ездит да ругат, халда… Ишь ты придумала – „христьяне нечесаные“, больно городская стала, на сраной козе не подъедешь. А мы то, деревенские, себе на уме, где сядешь там и слезешь…»

И всё б ничего, и, может, получился бы из мальчонки толковый дояр или скотник, а того гляди, бригадиром назначили, али на зоотехника выучил бы колхоз… Не судьба, не случилась престарелой матери опора на старость. Прилетела городская птица – директор магазина, расшумелась, раскричалась и увезла Лёньчика с собой. Закручинилась мать-старуха, да поздно.

«Рази с ей, с халдой-то, поспоришь? Вся важная, расфуфыренная, в голосе суровость, глядит презрительно, на деревне не здоровается. Чужая, совсем чужая стала и Лёньчика испохабит на свой манер. Зря, ой зря отдала!… А мо пусчай, мо Лёньке с ею – то лучше буде? Мо она и его на дилехтора выучит, дай-то Бог…»