Литтмегалина - Синие цветы I - Анна [litres самиздат]

– А как насчет завтрака? Я умираю от голода. Вчера мы забыли про ужин.

– Обеда, ты хотела сказать?

Науэль набрал номер Альвианы. Она явилась через десять минут, толкая перед собой тележку, заставленную тарелками. Как мне показалось, Альвиана лучилась иронией, хотя сложно сказать, в чем это проявлялось – на ее подкрашенных светло-коричневой помадой губах не было и следа ухмылки.

Изобилие шныряющих вокруг дома охранников не помешало нам на прогулке – после проживания в доме Дьобулуса это казалось привычным. Свет лежал на снегу большими пятнами. Мы с Науэлем все еще чувствовали смущение. Разговор не клеился, но, когда Науэль протянул мне руку, я поняла, что слова нам и не нужны. Он был таким родным, таким неотъемлемым, как земля под ногами, как воздух. На меня накатила эйфория.

– Давай никогда не расстанемся!

В те минуты, среди солнечного света, снега и деревьев это казалось почти реальным. Науэль сморщил нос.

– Давай просто постараемся прожить эту неделю как последнюю, – предложил он.

Я истерически рассмеялась. Науэль поднял ладони.

– Хорошо! Я имел в виду, проживем ее хорошо!

И мы прожили хорошо еще ровно шесть дней и шесть ночей. Думаю, это был наш максимум. Не знаю, было ли на протяжении этого периода так истерически-солнечно, как мне запомнилось, или же это мои эмоции преображали окружающую действительность. Мы не делали ничего особенного: шатались по парку, разговаривали, принимали вместе ванну. По большей части мы просто не вылезали из постели, и вскоре мне казалось, что во всем моем теле не осталось и клетки, которую бы не погладили, не поцеловали или не облизали. Это был чистый секс, когда мысли куда-то улетучиваются, а после обнаруживаешь, что чувствительность обострилась настолько, что ощущаешь даже движение крови по сосудам. Моя застенчивость пропала, а вместе с ней и моя неуклюжесть. Однажды, глянув в зеркало, я обнаружила, что в какой-то момент превратилась из гусеницы в бабочку. Волосы блестели, глаза сияли, и даже черты лица преобразились, смягчившись. Науэль тоже менялся. Я замечала в нем ту же расслабленность, что и в себе. Он перестал сжимать губы и скрипеть зубами во сне и был разговорчив как никогда.

– Моя мать всегда опасалась, что однажды я собьюсь с пути. Когда она узнала, что я залетела, она сказала: «Так я и знала, потаскушка». Но я не была потаскухой. Мне просто хотелось нравиться.

– А мне хотелось не нравиться.

– Это правда, что ты прожил целый год в сексуальном воздержании? Ирис рассказала мне.

– Ну, если Дьобулус не в счет…

– Поражает воображение почище мистических статеек в газетах. Как так получилось?

– Не знаю. Просто однажды все достало. Какие-то люди. Чужой запах. Мокрые простыни. Наверное, я просто прошел эту фазу, – Науэль кривовато усмехнулся. – Я не считаю, что секс грязен сам по себе. Скорее, ты пачкаешься о сволочей, с которыми трешься. То есть это некоторые люди грязные.

Порой рассуждения Науэля звучали так же жестоко, как прежде, но верил он в них все меньше. Он как будто боялся спрятать свои клыки и когти, все время ворчал на мир, демонстрируя, что готов защищаться. «Не люблю, когда меня трогают. Ненавижу», – говорил он, однако, стоило мне прикоснуться к нему, отзывался всем телом. Ученые так и не установили, где находится душа, но в случае Науэля она однозначно находилась под поверхностью его кожи – я каждый раз ощущала ее под кончиками пальцев. С Науэлем я чувствовала себя любимой… Искренне, страстно, нежно любимой на тот краткий период времени, что он мог себе позволить. И в моем мозге пульсировали слова: «Хрупкость. Быстротечность. Шаткость».

По ночам я опускала голову на его костистое плечо и, вглядываясь в темноту, превращалась в одно громадное сердце. Оно вибрировало и глухо стучало, занимало собой всю комнату, но все равно не могло вместить всю мою любовь в себя, и я старалась не вспоминать, как порой Науэль смотрит на стеклянную трубку, до тех пор, пока его глаза не становятся такими же голубыми, как порошок в ней. А потом я засыпала, и мне снились синие цветы. Сны были настолько реальны, как будто цветы действительно прорастали в этой комнате. Их лепестки были призывно раскрыты и источали мерцание. Они звенели, и шуршали, и доводили меня до истерики. Они нашептывали, что все будет хорошо, и я должна забыть о своих тревогах, и когда я слышала, как они лгут мне, я понимала, что лгу себе тоже. В одном из снов я начала рвать их, но стебли были жесткими и не поддавались, я только ранила ладони и пальцы. Науэль разбудил меня и обнял, потому что я плакала во сне. Я прижалась к нему, но еще долго не могла успокоиться, продолжая рыдать.