Клайв Баркер - Проклятая игра [litres]

Наверное, я умру в теплой постели, подумал Уайтхед, с наполовину задернутыми шторами, заслонившими желтое весеннее небо, и в окружении поклонников.

– Нечего бояться, – сказал он вслух.

Клубился пар. Плитки, уложенные с маниакальной точностью, покрывались каплями пота вместе с ним, но если он был горячим, то они – холодными.

Нечего бояться.

Из дверей псарни Мамулян наблюдал за работой Брира. На этот раз происходила настоящая бойня, а не проверка силы, которую он устроил с псом у ворот. Толстяк просто открывал клетки одну за другой и резал собакам глотки длинным ножом. Загнанные в угол, псы становились легкой добычей. Они могли только вертеться, без толку огрызаясь на противника и каким-то образом понимая, что проиграли битву еще до ее подлинного начала. Кровь брызгала из рассеченных глоток и боков; псы опорожняли кишечник, падая замертво, и глядели карими глазами на Брира, словно нарисованные святые. Щенков он тоже убил: оторвал от сосцов матери и раздавил головы в ладонях. Белла отбивалась с большей яростью, чем другие собаки, решив нанести убийце как можно больше вреда, прежде чем ее тоже убьют. Он отплатил ей тем же, изуродовав тело после того, как заставил замолчать: раны в обмен на раны, которые она нанесла ему. Как только шум прекратился и единственным движением в клетках было подергивание лапы или всплеск опустошаемого мочевого пузыря, Брир объявил, что дело сделано. Они вместе направились к дому.

Здесь было еще две собаки, последние из них. Пожиратель Бритв быстро расправился с ними обеими. Сейчас он больше походил на работника скотобойни, чем на бывшего библиотекаря. Европеец поблагодарил его. Это оказалось легче, чем он ожидал.

– Теперь мне надо кое-чем заняться в доме, – сказал он Бриру.

– Мне пойти с тобой?

– Нет. Но можешь открыть мне дверь, если хочешь.

Брир подошел к задней двери и выбил стекло, затем протянул руку и отпер ее, пропуская Мамуляна на кухню.

– Спасибо. Подожди меня здесь.

Европеец исчез в голубом полумраке внутри жилища. Брир смотрел ему вслед, и, как только хозяин скрылся из виду, вошел в Приют следом за ним с улыбкой на изукрашенном потеками крови лице.

Хотя облако пара приглушало звук, Уайтхеду показалось, что в доме кто-то ходит. Вероятно, Штраус: в последнее время этот человек стал беспокойным. Уайтхед позволил векам сомкнуться вновь.

Где-то рядом он услышал, как открылась и закрылась дверь, ведущая в прихожую за парилкой. Он встал и окинул взглядом полумрак.

– Марти?

Ни Марти, ни кто-либо другой не ответил. Уверенность в том, что он вообще слышал дверь, поколебалась. Здесь не всегда было легко судить об услышанном. Об увиденном тоже. Пар сгустился, и он больше не мог видеть противоположную сторону комнаты.

– Там кто-нибудь есть? – спросил он.

Пар стоял мертвой серой стеной перед его глазами. Он проклинал себя за то, что позволил ему стать таким тяжелым.

– Мартин? – повторил он. Хотя ни вид, ни звук не подтверждали подозрений, он знал, что был не один. Кто-то находился очень близко, но не отвечал. Когда он заговорил, дюйм за дюймом дрожащей рукой потянулся по кафелю к полотенцу, сложенному рядом. Его пальцы исследовали складку, в то время как глаза были прикованы к паровой стене; в полотенце был пистолет. Его благодарные пальцы нашли оружие.

Он обратился к невидимому гостю вновь, спокойнее. Пистолет придавал ему уверенности.

– Я знаю, что ты здесь. Покажись, ублюдок. Я не позволю себя запугать.

В клубах пара что-то шевельнулось. Начались завихрения, они множились. Уайтхед слышал в ушах двойной стук собственного сердца. Кто бы это ни был (пусть будет не он, о Боже, пусть это будет не он), старик был готов. Затем пар без предупреждения разделился, убитый внезапным холодом. Уайтхед поднял пистолет. Если это Марти, затеявший дурацкую шутку, он пожалеет об этом. Рука, державшая пистолет, задрожала.

Наконец перед ним появилась фигура. В тумане она все еще выглядела расплывчатой. По крайней мере, до тех пор, пока голос, который он слышал сотни раз в своих пропитанных водкой снах, не сказал:

– Пилигрим .

Пар отступил. Европеец стоял прямо перед ним. Его лицо едва ли выдавало семнадцать лет, прошедших с их последней встречи. Выпуклый лоб, глубоко посаженные глаза – блестящие, как вода на дне колодца. Он так мало изменился, будто время в благоговейном страхе перед ним обошло его стороной.

– Садись, – сказал он.