Клайв Баркер - Проклятая игра [litres]

Смеясь как сумасшедший, он распахнул ворота; гудение прекратилось, когда цепь была разорвана. В воздухе струился голубой дым.

– Это хорошо, – сказал Европеец.

Брир попытался отшвырнуть кусок проволоки, который держал в руке, но часть его вплавилась в ладонь. Пришлось вырвать его другой рукой. Он недоверчиво посмотрел на свою обожженную плоть: она почернела и аппетитно пахла. Скоро начнет немного болеть. Ни один человек – даже такой, как он, лишенный чувства вины и наделенный поразительной силой, – не мог получить подобную рану и не страдать. Но ощущений не было.

Внезапно – из темноты – собака.

Мамулян попятился, сотрясаемый страхом, но предполагаемой жертвой зверя был Брир. В нескольких шагах от своей цели пес прыгнул, и его туша ударила Брира в грудь. Удар опрокинул незваного гостя на спину, и пес быстро оказался сверху, пытаясь вцепиться ему в горло. Брир был вооружен кухонным ножом с длинным лезвием, но оружие его, казалось, не интересовало, хотя до него легко дотянуться. Его жирная физиономия разразилась смехом, когда пес попытался добраться до шеи. Брир просто взял собаку за нижнюю челюсть. Животное резко опустилось, зажав руку Брира в пасти. Почти сразу оно осознало свою ошибку. Брир потянулся свободной рукой к затылку собаки, схватил ее за шерсть и мускулы и резко крутанул голову и шею в противоположных направлениях. Раздался скрежещущий звук. Пес издал гортанный рык, все еще не желая выпускать руку палача, даже когда кровь хлынула из стиснутых зубов. Брир совершил еще один смертоносный рывок. Глаза пса закатились, а конечности одеревенели. Он упал мертвым на грудь Пожирателя Бритв.

В отдалении залаяли другие собаки, откликаясь на предсмертный визг, который услышали. Европеец нервно посмотрел направо и налево вдоль забора.

– Вставай! Быстро!

Брир высвободил руку из собачьей пасти и стряхнул труп. Он все еще смеялся.

– Легко, – сказал он.

– Это еще не все.

– Отведи меня к ним.

– Может, их слишком много, чтобы ты мог справиться со всеми сразу.

– Это был тот самый? – спросил Брир, пинком переворачивая мертвого пса, чтобы Европейцу было лучше видно.

– Тот самый?

– Который отнял у тебя пальцы?

– Я не знаю, – ответил Европеец, избегая смотреть на забрызганное кровью лицо Брира, а тот ухмылялся, сверкая глазами, как влюбленный подросток.

– Псарня? – предложил Мамулян. – Прикончи их там.

– А почему бы нет?

Европеец отошел от забора и направился к псарням. Благодаря Карис планировка Приюта была ему знакома как свои пять пальцев. Брир не отставал от него; он уже вонял кровью и шел тяжелым пружинистым шагом; редко чувствовал себя таким живым.

Жизнь хороша, не правда ли? Просто замечательна.

Собаки лаяли.

В своей комнате Карис натянула подушку на голову, чтобы заглушить шум. Завтра она соберется с духом и скажет Лилиан, что ей не нравится, когда полночи не дают спать истеричные псы. Если она хочет когда-нибудь выздороветь, должна научиться ритмам нормальной жизни. Это означало заниматься своими делами, пока светит солнце, и спать по ночам.

Когда она повернулась, чтобы найти часть кровати, которая еще оставалась прохладной, образ вспыхнул в ее голове. Он исчез, прежде чем она смогла полностью ухватить его, но поймала достаточно, чтобы проснуться и вздрогнуть. Она увидела человека – безликого, но знакомого, – пересекающего лужайку. За ним следовала волна грязи. Она ползла по пятам в слепом обожании, ее волны шипели как змеи. У Карис не было времени посмотреть, что скрывают волны, и, возможно, это было хорошо.

Она перевернулась в третий раз и приказала себе забыть все эти глупости.

Как ни странно, собаки перестали лаять.

И что, в конце концов, было худшим из того, что он мог сделать? Что самое худшее? Уайтхед так часто примерял этот конкретный сценарий, что он казался ему знакомым пальто. Конечно, возможные физические мучения бесконечны. Иногда в липких объятиях пота в три часа ночи он считал себя самым достойным из всех – если человек может умереть дюжину, две дюжины раз, – потому что преступления власти, которые он совершил, нелегко оплачиваются. О, Господь свидетель, сколько всего он натворил.

Но разве, черт побери, бывают люди, которым не нужно сознаваться в преступлениях, когда приходит время? Люди, которые не поддались жадности или зависти, не боролись за свое положение, а заполучив его, не воспользовались абсолютной властью, а отказались от нее? Уайтхеда нельзя винить во всем, что сделала корпорация. Если раз в десять лет на рынок попадал препарат, уродующий эмбрионы, разве он несет ответственность за то, что это принесло прибыль? Такого рода моральной бухгалтерией пусть занимаются писаки, авторы романов про возмездие: ей не место в реальном мире, где большинство преступлений караются только с помощью богатства и влияния; где загнанная в угол крыса редко бросается на льва, а если и бросается – ей сразу вспарывают брюхо; где надеяться можно лишь на то, что, воплотив свои честолюбивые планы с помощью смекалки, уловок или насилия, ты получишь толику удовольствий. Таков был реальный мир, и Европейцу его ирония была знакома не хуже, чем ему самому. Разве Мамулян не демонстрировал ему многое из этого? Как, по совести говоря, мог Европеец взять и наказать своего ученика за то, что тот слишком хорошо усвоил уроки?