Клайв Баркер - Проклятая игра [litres]

– Тебя не забудут, – пообещал Европеец.

– Я в этом не уверен.

Европеец встал. Он казался больше, чем Брир его помнил, и темнее.

– Имей хоть немного веры, Энтони. Впереди так много всего.

Брир почувствовал прикосновение сзади к своей шее. Казалось, на него сел мотылек и погладил по затылку мохнатыми усиками. В голове у него загудело, будто мухи, осаждавшие его, отложили яйца в уши, и те вдруг начали вылупляться. Он потряс головой, пытаясь избавиться от этого ощущения.

– Все в порядке, – услышал он голос Европейца сквозь гудение крыльев. – Успокойся.

– Мне нехорошо, – кротко запротестовал Брир, надеясь, что его слабость сделает Мамуляна милосердным. Комната вокруг него распадалась на части, стены отделялись от пола и потолка, шесть сторон этой серой коробки расходились по швам, впуская в себя все виды пустоты. Все исчезло в тумане: мебель, одеяла, даже Мамулян.

– Впереди так много всего, – услышал он голос Европейца, или это было эхо, вернувшееся к нему от далекого утеса? Брир пришел в ужас. Хотя он больше не мог видеть даже свою протянутую руку, знал, что это место продолжается вечно, и он потерялся в нем. Слезы хлынули сильнее. У него потекло из носа, кишки скрутило узлом.

Как раз в тот момент, когда он подумал, что должен закричать или сойти с ума, Европеец появился из небытия перед ним – в затуманенном сознании сверкнула молния и Брир на миг увидел этого человека преображенным. Вот он, исток всех мух, безжалостной летней жары и убийственного зимнего мороза, всех потерь и страхов – парит перед ним, более обнаженный, чем человек имеет на то право, обнаженный до грани небытия. Мамулян протянул здоровую руку к Бриру. В ней лежали игральные кости с вырезанными на них лицами, которые Брир почти узнал. Последний Европеец сидел на корточках и бросал кости, лица и все остальное в пустоту, в то время как где-то рядом существо с пламенем вместо головы плакало и плакало, пока не показалось, что все они утонут в слезах.

Уайтхед взял стопку, бутылку водки и спустился в сауну. Это стало его любимым убежищем на протяжении недель кризиса. Теперь, хотя опасность была еще велика, он перестал сосредотачиваться на состоянии Империи. Крупные секторы европейской и дальневосточной деятельности корпорации уже распроданы, чтобы сократить убытки; ликвидаторов вызвали в несколько небольших фирм; на некоторых химических заводах в Германии и Скандинавии планировались массовые сокращения: последние отчаянные попытки предотвратить закрытие или продажу. Однако у Джо на уме были иные проблемы. Империю можно вернуть, жизнь и рассудок – нет. Он отослал финансистов и сотрудников правительственного аналитического центра: отправил их обратно в свои банки и переполненные отчетами кабинеты в Уайтхолле. Они не могли сказать ему ничего такого, что он хотел бы слышать. Ни графики, ни компьютерные демонстрации, ни прогнозы его не интересовали. За пять недель, прошедших с начала кризиса, он с интересом вспомнил всего один разговор: дебаты, которые вел со Штраусом.

Ему нравился Штраус. Более того, он доверял Марти, а это был более редкий товар, чем уран на рынке, где Джо торговал. Инстинкт Тоя в отношении Штрауса оказался верен: Билл – человек с нюхом на порядочность в других. Иногда, особенно когда водка наполняла Уайтхеда сентиментальностью и угрызениями совести, он ужасно скучал по Тою. Но будь он проклят, если станет горевать: это никогда не было в его стиле и он не собирался начинать сейчас. Он налил себе еще стопку водки и поднял ее.

– За крах, – провозгласил он и выпил.

В комнате, выложенной белым кафелем, он нагнал изрядное количество пара и, сидя на скамье в полутьме, весь в красных пятнах, чувствовал себя мясистым растением. Он наслаждался ощущением пота в складках живота, под мышками и в паху; простые физические стимулы отвлекали его от дурных мыслей.

Может, Европеец все-таки не придет, подумал он. Дай-то бог.

Где-то в темном доме открылась и закрылась дверь, но выпивка и пар заставили Уайтхеда полностью отстраниться от происходящего снаружи. Сауна была другой планетой и принадлежала только ему. Он поставил опустошенную стопку на кафель и закрыл глаза, надеясь задремать.

Брир подошел к воротам. От них исходило гудение, а в воздухе стоял кислый запах электричества.

– Ты сильный, – сказал Европеец. – Ты сам мне говорил. Открой ворота.

Брир положил руку на проволоку. Хвастался он не зря: лишь легкая дрожь пробежала по телу. Когда он начал рвать ворота на части, запахло жареным и раздался стук его зубов – только и всего. Он оказался сильнее, чем предполагал. В нем не было страха, и отсутствие такового делало его Геркулесом. Собаки уже начали лаять вдоль забора, а он только подумал: пусть идут. Он не собирался умирать. Возможно, он никогда не умрет.