Лэрд Баррон: Инициация

– На каких условиях мы можем заключить сделку?

– Сущая мелочь, – при этих словах Бронсон Форд снова рассмеялся, словно наслаждаясь какой-то неизвестной Дону гнусной шуткой. – Тебе это ничего не будет стоить. Я гарантирую наследнице Моков сохранение ее нынешнего статуса посредника, а ты по завершении своего естественного жизненного цикла станешь одним из нас и навеки воссоединишься с ней. Взамен же ты преподнесешь мне маленький подарочек, который я обычно принимаю в качестве оплаты. Откажешься – и женушка отправится на тот же муравейник, где уже лежат, наряду с прочими, дядя Аргайл, горемычный Хэнк, Бим и Бом; тебя же ждут старческие подгузники, слюни, безумие и медленное умирание в каком-нибудь богом забытом хосписе. Дело всегда упирается в ребенка. Отдай мне этот фунт мяса, так сказать, и мы будем в расчете.

Когда Дон осознал, что ему предлагают и о каком именно ребенке говорила эта тварь, силы оставили его и он упал на колени:

– Но, ради всего святого, то, что ты требуешь, мне даже не принадлежит.

– О деталях не заботься. Как у вас принято говорить, мы всегда получаем то, что хотим. Я просто хочу услышать это от тебя.

– Я не могу.

Дон воздел руки в мольбе и зарыдал. На мгновение перед его мысленным взором предстала обнаженная Мишель, излучающая ангельское сияние и парящая посреди пустого пространства. Это была Мишель в самом расцвете своего девичества. Она улыбнулась ему и растаяла в воздухе. А потом он увидел ребенка, заходящегося в крике, разрываемого острыми, как штопальные иглы, когтями и истекающего кровью.

– Я не могу. Не могу.

Дон хлестал себя по лбу, по щекам. Рвал остатки волос. Он молил о потере памяти и слабоумии, но его разрывало понимание, что старческая деменция ждет его только после того, как он сделает этот чудовищный выбор.

Бронсон Форд только ухмылялся и ждал, когда старик примет решение.

Кто-то нашел его в погребе, на земляном полу, он лежал без сознания, совершенно обезвоженный. Если не считать нескольких синяков и ссадин, физическое состояние Дона было в норме. С его психикой дело обстояло не так гладко.

Шло время. Поначалу он лежал дома в постели, где за ним старательно ухаживала Мишель, затем, ближе к концу, семья поместила его в частную палату городской больницы. Дон почти ничего не воспринимал вокруг, лишь изредка реагируя на знакомую телевизионную рекламу, голоса близких, стук дождя по оконному стеклу. Он едва ли осознавал присутствие родственников, которые навещали его довольно часто, зато однажды практически полностью очнулся, когда к нему явились двое мужчин в темных костюмах и очках. Они задали несколько вопросов, после чего медперсонал выставил их за дверь. Иногда Дон улавливал обрывки разговоров между родными и врачами. Безликий малый в белом халате часто повторял слова «энцефалит», «множественные изъязвления стенки мозговых артерий» и «летальный исход». Было пролито немало слез.

Однажды вечером с внезапностью удара молнии Дон пришел в сознание и почти сразу понял, что умирает, хотя все его чувства словно были окутаны пеленой; ему стоило немалого труда сосредоточиться, а уж тем паче верно оценить свое состояние.

В небе таяла кроваво-красная полоса заходящего солнца. В палате было темно, и только на узкую кровать падал луч света. Его близкие, полускрытые сумерками, стояли в изножье постели – Курт и Кайвин с сынишкой по одну сторону, Мишель и Холли по другую. С бедной Холли стряслась какая-то неприятность, в треугольном вырезе ее блузки виднелся огромный шрам, розовый и свежий.

Дон изо всех сил старался собраться с мыслями. Он был рад, что солнечный луч лег на его постель, потому что темнота таила холод. Он никогда не любил темноту.

Курт подошел и поцеловал его в щеку, то же самое сделали Холли и Кайвин. Все они шептали Дону что-то ласковое и, уходя, обнимали Мишель. Мишель остановила Кайвин и попросила оставить ей маленького Джонатана.

– Ты выглядишь такой уставшей, милая, – сказала она Кайвин.

Дверь захлопнулась, и в последнем красном луче заката они смотрели друг на друга – бабушка, дед и внук. Мальчик взобрался на кровать. Блаженная пустота, царившая у Дона в голове, начала медленно покрываться коркой льда.

– Дорогой, – с бесконечной нежностью произнесла Мишель.

Ее алые губы блестели. Ее черные волосы отливали глянцем, как в молодости. Она наклонилась, подняла малыша и отступила с ним в тень. И прошептала:

– Я люблю тебя. Спасибо.