Йон Линдквист - Движение. Место второе

Мужчина все-таки не совсем ослеп и обнаружил опасность. Я уже напряг мышцы, чтобы размахнуться и начать движение, которое с ним покончило бы, но тут он резко развернулся и побежал к воротам. Я немного пробежал за ним, но потом остановился, потому что внутри все-таки теплилось: «Нет».

Месяцем раньше меня бы просто раздавила, не говоря о том, что насмерть бы напугала, мысль от том, что я чуть не совершил. Это деяние необратимо изменило бы меня.

Когда я стоял на очищенной подъездной дорожке и увидел, как мужчина рывком садится в свой автомобиль, я подумал только что-то вроде: ой, какие мы нежные. Подумаешь, ерунда. Когда я вернулся к дому, там стоял Томас со скрещенными на груди руками. Возможно, он следил за развитием событий, потому что медленно покачал головой, когда я отставил в сторону лопату и погасил фонарик.

– Что это за хрень с тобой происходит? – спросил он, и я истолковал это больше как выражение удивления, чем вопрос. Поэтому я не ответил. И что я мог ответить?

Соотношение сил между мной и Томасом в этот вечер изменилось. Изменилась его манера смотреть на меня и разговаривать со мной. Может быть, это было из-за того, что он счел меня психически нездоровым, и то уважение, которое он мне выказывал, было просто сродни тому уважению, которое выказывают бешеной собаке. Какая, к черту, разница, выказывал ли он уважение или опасался, когда обращался ко мне.

Меня должна была бы удовлетворить такая перемена. С тех пор, как встретил Томаса в первый раз, я сам чувствовал к нему это уважение, несмотря на его политические взгляды. Я сам себе в этом не признавался, но стремился воспользоваться его способностью вызывать уважение. Когда теперь я наконец обрел эту способность, я не чувствовал ничего, а может быть, это само по себе и было причиной. Мы сидели в качающемся вагоне легкорельса, и самым сильным моим ощущением было неприятное чувство, похожее на голод, которое грызло внутренности. Когда проехали несколько станций, Томас сказал:

– Можешь сделать мне одолжение?

– Конечно.

– Можешь прекратить так лыбиться?

Я даже не отдавал себе отчета, что улыбаюсь, но, когда Томас это сказал, заметил, как у меня поднимаются уголки рта. Может быть, это была просто реакция, какая бывает у гиены – она показывает зубы, когда только что упустила свою добычу. Я расслабил мышцы щек и сказал:

– Хочу и лыблюсь.

Томас пожал плечами и поставил рюкзак на колени.

– Даже не спросишь, сколько удалось добыть?

– И сколько же удалось добыть?

– Прикольно, что спросил. Почти ничего. Если у них что и было, то под замком. Немного по мелочи. Вот.

Томас обернулся вокруг и протянул мне купюры в сто и пятьдесят крон. Я сделал отстраняющий жест:

– Оставь себе.

Томас выглядел почти обиженным.

– Да что это с тобой?

– Ты уже второй раз спрашиваешь.

– И?

– Кончай задавать вопросы.

Томас мрачно посмотрел на меня, и я заметил, что он хочет ударить меня, потрясти меня, швырнуть меня на пол. Ничего страшного. Он мог это сделать. Но он не стал и вместо этого заглянул в рюкзак.

– Немного барахла, за которое, может, получим пару тысяч. Но тебе же неинтересно, полагаю?

– Интересно.

Я ничего больше не сказал, и Томас закрыл рюкзак и поставил его на пол. Весь остаток пути мы смотрели в окно. Голод выл и вопил.

Не было никаких разговоров о том, чтобы пойти куда-нибудь вечером вместе. Мы расстались у станции Т-сентрален, а перед этим Томас посмотрел на меня внимательно и сказал:

– Слушай. Береги себя.

Я пообещал, что буду беречь, и пошел на выход в сторону универмага «Оленс», чтобы пойти домой через улицу Дроттнинггатан и площадь Хёторгет. И все время меня сопровождал голод, или не знаю, как это назвать. Возможно, лучше подошло бы слово «похоть». Растущий пузырь сладострастия, который должен был лопнуть.

Я пересек площадь Хёторгет по диагонали и толкнул ногой кусок льда. Было уже больше двенадцати, и в этот холодный колючий вечер на улице было мало людей. Меня знобило, я постучал руками по телу, пытаясь согреться. Мне явно не хватало пальто. Я вытащил налобный фонарик и ослепил водителя встречного такси на улице Кунгсгатан. Шофер выругался в мой адрес, но не остановился.

Когда я подошел к витрине «Декоримы», то увидел, что Санта-Клаус завершил свою работу. На его холсте теперь был нарисован законченный натюрморт с апельсинами и гвоздиками, и он стоял, развернувшись к улице, с довольной ухмылкой, будто говорил: «Смотрите, как я умею». Я посмотрел на него, и пузырь значительно подрос.