Йон Линдквист - Движение. Место второе

В тексте было ощущение прощания и подведения итогов, как будто кто-то сидел в отправляющемся поезде и махал рукой, прощаясь с чем-то, что было приятно, но уже прошло.

Под последней строкой я мог бы смело подписаться. Я привычно прослушал песню много раз, пока не наступил вечер. Рана в руке начала болеть, и, когда я нажимал на нее, сочилась сукровица. Промыл ее снова и сделал повязку. Сварил кастрюлю риса, вылил в него банку черных бобов и съел, сидя на полу спиной к столу. Пересчитал свои деньги. Несколько раз поплакал. Когда закончил плакать, снова начал слушать песню. Без четверти семь оделся в свою лучшую белую рубашку и брюки от костюма, после чего спустился в прачечную.

Единственным, кто уже пришел, была Петронелла. Она сидела на стуле и обмахивалась газетой. Наверное, ей стоило огромных усилий прийти, потому что она весила примерно на тридцать килограммов больше, чем при нашей первой встрече. На подлокотник кресла вываливались ее круги жира.

Когда я вошел, она с грустным видом повернулась ко мне и сказала:

– Это невозможно.

– Что невозможно?

– Жить. Невозможно жить. Без.

– Нет. Это сложно.

Петронелла покачала головой, и мягкий мешок жира под ее подбородком закачался из стороны в сторону. Она сказала:

– Не сложно. Невозможно. Не получится.

– Должно получиться.

– Почему?

Я тоже задавал себе этот вопрос, не придя ни к какому ответу. Зачем жить? В конце концов, все зависит от того, считаете ли вы альтернативный вариант привлекательным или нет. Может быть, от чего-то еще. Я сказал:

– Если в лесу лежит стрелка. То ты идешь по ней. Просто потому, что она там есть.

– Что ты имеешь в виду?

– Не знаю. Мы здесь.

– Я не хочу быть здесь.

Один за другим к нам присоединились остальные, пока не собрались все. Некоторые выражали чувства того же характера, что и Петронелла, но только Гуннар проявил ту же степень отчаяния. Повязка покрывала его левую руку. Он не поставил под сомнение мое сообщение по телефону и после разговора со мной вышел на кухню на своем рабочем месте, включил плиту на максимум и положил на нее руку. Теперь он находился на больничном на неопределенный срок.

Сусанна, Оке и Эльса были больше похожи на меня. Они как будто хоронили родственника, но, по крайней мере, это были не их собственные похороны. Эта жизнь закончилась, но, в отличие от Петронеллы и Гуннара, они могли принять во внимание, что, возможно, есть еще и другая, хотя сейчас ее было трудно разглядеть.

Мы открыли дверь в душевую, где белое в ванне самостоятельно двигалось, как какое-то существо, заключенное в толстый слой резины и дергающее конечностями в поисках выхода.

– Что происходит? – спросила Эльса, стоя рядом со мной.

– Понятия не имею, – сказал я. – Это меняется. Все меняется. Это кончается.

Мы потушили свет в прачечной, заблокировали дверь, просунув метлу через ручку, и сгрудились вокруг ванны. Пришлось помочь Петронелле опуститься на колени. Мы смотрели друг на друга, и в комнате настолько сгустилась наша грусть, что над головами повисла седьмая невидимая фигура. Мы порезали руки и прижали ладони к белому.

Кровь текла тонкими струйками, собиралась в лужицы, из которых как под осмотическим давлением всасывалась в поверхность, похожую на кожу. Но ничего не происходило. Мы не перенеслись.

Гуннар хлопнул рукой, так что белая масса задрожала, и закричал:

– Давай! Давай! Еще один раз!

Как будто его мольба была услышана, забрезжил луг, а затем все снова исчезло. Мы склонились вокруг края ванны.

– Нужно больше крови, – сказал я. – Ему нужно больше крови.

– Откуда ты знаешь? – спросила Сусанна.

– Я ничего не знаю. Просто догадываюсь. Если у кого-то есть более точное предложение, не стесняйтесь делиться.

Ни у кого не было лучшего предложения. Я снова наклонился над краем и поставил острие ножа на то место, где начиналась одна из линий крестообразного рубца. Несмотря на то, что я много раз причинял себе боль, я почувствовал сопротивление. С одной стороны, это будет рана гораздо больших размеров, чем раньше, и будет действительно больно, а с другой стороны, я разрушу то, что тело залечило.

Я стиснул зубы и начал разрез. Первые несколько сантиметров дались легко. Нож был острым, и не нужно было сильно давить, чтобы проткнуть кожу. Потом наступила реакция. Раньше я просто делал разрез, а потом опускал руку и путешествовал. Теперь чувствовал, как нервы протестуют и через руку доносят колотящуюся боль и отвращение до мозга, который кричит: «Стоп, стоп!»