Лин Яровой - Прогулки по лунным дорогам [СИ]

— Что нам делать, Оль?

— Не знаю, принцесса. Не знаю.

— Я не хочу, чтобы ты оставалась одна. Я помогу…

— Нет. Это не обсуждается. Какое-то время поживёшь в офисе, а потом тебе нужно будет уехать.

— Уехать? Куда?

— У меня есть знакомые в Питере. Я созвонюсь, они тебя примут. Отдохнешь немного, погуляешь по северной столице. Поверь, принцесса, это чудесный город, тебе непременно понравится. А когда я разберусь, мы снова встретимся.

— Обещаешь?

— Обещаю, принцесса. Мы ещё соберемся в нашем офисе. Возьмём вина, раскурим кальян, как когда-то раньше…

— Хочу, чтобы Юра был с нами.

Ольга молчит некоторое время. Затем прижимает Аню к себе покрепче, и тихо шепчет на ухо:

— Они ответят за него… Вот увидишь, принцесса. Они ответят.

Ане двадцать один. Она сидит на заднем кресле «Тойоты».

«Тойота» летит в Москву.

В небе свирепствует гроза, а горизонт застилает белая дымка. Непонятно — то ли это туман, то ли просто слёзы в глазах. Аня не может сообразить, почему видимость с каждой секундой всё хуже. Дышать всё тяжелее. Словно чья-то невидимая рука держит за горло и не позволяет наполнить лёгкие кислородом.

В руках у девушки телефон. Ане хочется открыть список контактов, выбрать номер Оли. Услышать, как длинные гудки прерывает голос подруги — ровный, уверенный, безмятежный. Ольга внимательно выслушает, быстро успокоит. Ей всегда достаточно пары слов, чтобы успокоить. Наверное, у неё талант — вселять надежду в людей.

Аня проводит пальцем по экрану, чтобы разблокировать телефон. Она уже предвкушает, как ей станет легче, когда она услышит голос Аваловой.

Телефон выходит из спящего режима. На экране застывший кадр. Голая кирпичная стена. Ольга в строгом костюме.

Аня вспоминает. Её больше нет.

Чья-то невидимая рука до боли в горле сдавливает девушке шею. В небе неистовствует гроза, и воздух пахнет дымом.

На заднем сидении тихо скулила Джесси. Прижавшись к Аниной ноге, она дрожала всем телом и, поджав уши, неотрывно глядела в окно. Гроза всё никак не стихала, и небосвод был исчерчен молниями, словно трещинами. Казалось, багряный купол вот-вот развалится на куски и просыплется на землю огненными осколками.

Видимость ухудшалась с каждым километром. Воздух стал мутным, тяжёлым, вязким. Сначала исчезла линия горизонта. Она растворилась в грязно-серой завесе, и осталась лишь дымка, стирающая границу между дорогой и небом. Затем пропали очертания холмов… Перелески, посёлки, постройки — всё, что находилось дальше, чем на сто метров от дороги, растворялось, поглощённое дымом и пеплом.

— Накаркала стерва, — чуть слышно сказал Андрей.

Он опустил палец на кнопку и закрыл все окна в машине.

— Ты про кого?

— Баба в мотеле. Все мозги утром вынесла. «Сухие грозы! Что-нибудь загорится!» — Андрей ударил по рулю и выматерился. — Держи, мать! Загорелось!

Воронцов злился. И я догадывался почему.

Проблема заключалась в том, что поездка, которой грезил Андрей, была лёгкой и полной приключений. Она не имела ничего общего с тем мрачным настроем, что преследовал нас с самого утра. Воронцов злился, потому что не знал Ольгу. Известие о её смерти значило для него не больше, чем новость о какой-нибудь революции в стране третьего мира. Важное событие? Наверное, важное, раз о нём говорят в новостях. Но не для Андрея, а для общества — безымянного, далёкого общества, которое никак не соприкасалось с его личной жизнью. Воронцов не мог понять, почему, по какому такому праву, чуждое, неуправляемое событие вдруг врывается в его планы и ломает все грёзы о путешествии, разбивает надежду на возможную близость с Аней. Воронцов злился, потому что не понимал, зачем он едет в Москву, зачем Лукониной понадобилось участвовать в этом идиотском митинге, зачем я поддерживаю Аню в её безумной затее.

Андрей злился. И я не мог его обвинить, поскольку и сам чувствовал нарастающее раздражение.

Я вспоминал встречу с Ольгой. Думал, что должен испытывать боль утраты. Но в груди не было ничего хотя бы отдалённо напоминающего это чувство. Глядя на убитую горем Аню, не мог понять, почему же мне всё равно? Почему я не ощущаю потери? В глубине души я чувствовал беспокойство. А вдруг это отсутствие эмоций вовсе не случайно? Вспомнив вчерашние слова Андрея, подумал: а что если путешествие и вправду меня изменило? Что если мои гнусные мысли о ритуале уничтожили что-то чрезвычайно важное — ту искру, которая делает человека человеком. Может быть, теперь я не могу сопереживать и сочувствовать? Ведь кто, в конце концов, сказал, что перемены всегда происходят в лучшую сторону? Что если дорога к Рецепту окончательно сломала меня?